Доспехи бога
Шрифт:
И сошлись!
И закопошились, размазывая красное по зеленому.
Сминая ряды, покатились вперед, и назад, и снова вперед, растаптывая упавших, перетирая в жижу, глухо чавкающую под оскальзывающимися ногами. Налобником – в лицо; ножом – под щит; упавшие – зубами за ноги еще не упавших, хрипя, давясь черной жильной кровью, и в многократно перемешанном человеческом фарше сгинули маарваарцы, увязли дакойты златогорского графа и тон-далайские гургасары…
Битва закончилась. Началась резня. Потомственные выучка и отвага мешались в грязи с угрюмым лапотным упрямством,
Вечный не попустил хамам взять Новую Столицу. Но две трети Империи останутся в их власти – и кто виноват?
Об этом, горбясь на долгогривом чалом коне, размышлял магистр.
Вину за все Совет, конечно, возложит на него. И, если честно, не без оснований. Готовя план сражения, он чего-то не предусмотрел. Не предвидел. Бывает с каждым. За это не казнят и не ссылают. В худшем случае, мажут сажей щит, да и то ненадолго. Но ведь он еще не утвержден в звании, а с испачканным щитом о посохе магистра не приходится даже мечтать, тем паче что у каждого эрра есть родич в капитуле…
Значит, следует упредить их. Необходимо сейчас же, здесь же, без чужих глаз и ушей, переговорить с Императором. Пусть канцлерское следствие выяснит: почему барон Ррахвы бросил на гибель храброго дан-Кадангу?.. и, кстати, кто из высоких эрров был в сговоре с негодяем?.. тем паче что наверняка так оно и есть, даром, что ли, почти открыто ухмылялись, идя в бой, эрры Поречья и Тон-Далая?
Большая удача, что там, за холмом, стоят свежие, избежавшие мясорубки фиолетовые хоругви…
– Государь…
– Слушаю вас! – торопливо откликается Император.
В глазах владыки – мутная, непреходящая тоска.
Ллиэль мертв, Ллиэля уже не вернуть, а значит – ему, владыке, отныне суждено быть игрушкой в руках многодетных и опасно чадолюбивых эрров. Нет. Этого – не будет. Уж лучше магистр; у него, по крайней мере, нет наследников…
…Бой еще не утих, быдло еще возится в грязи, убивая друг друга, а те, кому есть что терять, уже думают о будущем.
Как, например, Вудри.
Подбоченясь, сидит он на игреневом жеребчике близ королевской ставки.
Прядает ушами, бьет копытом конь. Трепещет на древке, сливаясь с небом, ярко-голубой семихвостый стяг. Три тысячи латников, последний резерв короля, дрожат от нетерпения, готовые в любой миг прыгнуть в седла.
Они устали ждать, но никто не ропщет.
Вождю виднее.
И это так.
Вудри думает.
Когда прольется первая кровь праведных, сказал Ллан на рассвете, грянут громы небесные и разбегутся кто куда господские войска. Но вот кровь пролилась, много крови, а громы не грянули, и победы нет. Нет, правда, и поражения. Ну и что? Ничья – хуже всего. Если битва угаснет сама по себе, сеньоры уйдут за столичные стены, а у королевских людей не достанет сил для приступа. Не одолев нынче, им придется отойти от великого города, вновь двинуться по разоренным провинциям, уже без цели, просто в поисках прокорма. А потом придет время раздоров и расколов. Так всегда было в степи, когда ватаги, даже самые большие и везучие, теряли удачу…
Правда, еще не поздно победить.
Орденских братьев нет в поле, их приберегли напоследок. Если подождать, пока они вступят в сражение, а потом, потерпев, пока подустанут, обрушить на них конницу, тогда, несомненно, еще до заката Багряный будет в столице.
Как и предрек Ллан.
…Лицо Степняка бесстрастно.
Лишь однажды покачал он головой и поморщился – когда в степной дали крохотное лазоревое пятнышко столкнулось с бурым пятнищем и сгинуло.
Жаль храбрых парней. Но у них был приказ, и у Вудри был приказ.
Приказы следует исполнять.
Эрра Каданги больше нет, и это хорошо.
Но нет и вестей от Тоббо, а это плохо.
Думай, Мумуль, думай. Ты все еще свободен в своем выборе. Но чем ниже солнце, тем меньше времени на сомнения, и все чаще, отведя взгляд от битвы, где, в общем, не на что уже смотреть, вождь пристально всматривается в тихий западный горизонт.
Покалывают глаз предзакатные лучи.
Вот оно!
По серой ленте тракта ползет едва различимая точка.
Она все ближе, она все больше, она превращается во всадника, сначала крохотного, словно таракан, но таракан превращается в мышь, мышь в кота – и вот уже, окатывая конские бока краями измятой, дочерна пропыленной накидки, Тоббо осаживает взмыленного жеребца и спрыгивает наземь, бросив поводья кому-то из порученцев.
Лицо черно от пыли. Глаза блестят.
– Товар на месте, командир! Оба тюка!
Какое-то время Вудри старательно трет подбородок.
– Почему сам, сотник? – спрашивает наконец. – Не мог послать кого-нибудь?
– Мое место здесь, командир!
Вудри улыбается.
– Ну-ну… – И подмигивает. – Ты прав. Где ж еще место тысячника, если не здесь?
Отвернувшись от сияющего Тоббо, он рассеянно обежал взглядом горизонт.
Все. Игра сделана.
– Лазоревые, по коням! – прогремел Степняк. – Остальные пешим строем в атаку!
Снова склонился к Тоббо:
– Отдохнул, тысячник? Теперь поработай! Нашим нужна подмога! – Вождь вытянул руку, указывая туда, где никак не могла дотлеть резня. – Я остаюсь при короле; людей поведешь ты!
В глазах бывшего пастуха – недоумение.
Не дело всаднику, спешившись, лезть в кучу малу; ребята обучены совсем другому, они погибнут попусту, да и не так много их, чтобы хоть чем-то помочь пехоте…
– Ты слышал приказ, Тоббо?!
– Но Орден…
– Я не ослышался? Ты смеешь обсуждать приказы, десятник?
– Я не обсуждаю, – пролепетал Тоббо, – но ты же тоже не Вечный, чтобы никогда не ошибаться…
Что-что, а слова отца Ллана не могли не вразумить командира, но вразумили или нет, Тоббо так и не понял; в глаза ему внезапно полыхнуло иссиня-белым, темень упала на сознание, и он, ловя воздух руками, завалился назад, замер, полулежа на крупе коня, и рухнул в траву, чудом минуя ловушки стремени.
Вудри выпустил шестопер, и тот закачался на ремешке.
Подумать только – Тоббо! Вернейший из верных…