Дождь
Шрифт:
– Что с вами?
– удивился Шилов.
– Не дарите никому эту вещь, - грустно сказал Дождь.
– Хорошо?
– Не понял...
– У Шилова даже рот открылся от изумления.
– Это же Касли!..
– Можно, я спущусь по лестнице, а то что-то знобит...
– Да-да, конечно!..
– Шилов проводил гостя, захлопнул дверь и долго, не понимая ничего, смотрел на старика с веслом.
Почти в то же время, когда стало плохо Шилову, Петр Иваныч входил в просторный кабинет первого зама начальника управления Сергея Прокофьевича.
Будучи человеком весьма осторожным, Черных посоветовался относительно Неверующего со своим начальником. Рассказав про телефонный звонок, он сообщил, что факт письма в горком не подтвердился и, скорее всего, это злой недоброжелатель из тех, кого прижимает главбух. Начальник управления выслушал и спросил:
– Ну, а... отношения-то сами есть?
– Отношения есть, - улыбнулся Черных.
– Весь пищекомбинат говорит!
Начальник покачал головой.
– И жена есть?
– И жена, и дочь...
– Ну, так чего еще ждать? Когда действительно она письмо напишет и на нас всех собак спустят?! Действуйте!..
И вот Неверующий сидел в кабинете Черных. Сергей Прокофьич был человек мягкий, округлый, и все в его лице и манерах говорило об этой мягкости и округлости. Поэтому и разговор поначалу зашел о планах, трудностях, сверхнормативных запасах, - словом, о вещах производственных и обычных. Наконец Черных спросил:
– А как дома, все в порядке?
– В порядке, - улыбнулся Неверующий.
– Дочь замуж собралась! Восемнадцати нет, а хочу, и все! А он парень вроде неплохой. Историю знает как пять своих пальцев! Особенно старинные времена. Воспитывался в те годы...
– Кто воспитывался?
– не понял Черных.
– Да он, жених-то... Дождем зовут!..
У Сергея Прокофьича удивленно изогнулись бровки.
– Извините, не понял, в какие времена он воспитывался?
– В давние, в Италии. Был такой правитель во Флоренции - Козимо Медичи, а потом внук его Лоренцо, по прозвищу Великолепный. Ну вот, они дружили все...
– И сколько же ему лет?
– Ну, и выходит, что пятьсот!
– Петр Иваныч рассмеялся, покрутил головой.
– Забавники! И она туда же! Я, говорит, родилась в Венеции.
– Кто?
– не понял Черных.
– Ну, дочь-то! И доказывают, черти! Она вот говорит:
ей снится Венеция, будто идет по площади Святого Марка, заворачивает за Старые Прокурации, а там ямочка такая в ступеньке - и точно! И Мост Вздохов, и все, все сходится! А здесь, в городе, однажды заблудилась! Может, действительно мы жили когда-то еще?.. Кто знает!.. Мне тоже иногда снится совершенно незнакомая обстановка:
и город, и дома. Захожу в дом и знаю: здесь лестница наверх, поднимаюсь, открываю дверь и могу с завязанными глазами взять любой предмет. Откуда такая память, а?.. Вот и Надежде часто такое снится! Видимо, что-то в этом есть!..
– Какой Надежде?
– не понял Черных.
– Да Боборыкиной, моей подчиненной. Влюбился я тут на старости лет, Неверующий улыбнулся.
– Не понял, - нахмурился Черных.
– Влюбился, говорю, чего тут не понять! За этим ведь и вызвали, наверное?..
Сергей Прокофьевич помолчал, потом, не зная, как лучше ответить, сказал:
– Ну, не столько за этим, но и за этим отчасти. Вы же руководитель и сами понимаете...
– Она уже заявление подала, уходит, работу я ей подыскал. Это, конечно, не дело, чтоб такое в одном коллективе. Я понимаю. Так что не волнуйтесь.
– Я не волнуюсь, Петр Иваныч, просто по-дружески хотел вам сказать, что поздно нам менять что-то в своей жизни! Годы не те.
– Ну, годы ни при чем, - возразил Неверующий.
– Жизнь в любом возрасте есть жизнь! Такая, что чувствуешь себя мальчишкой перед ней! А вы: поздно! Нет, Сергей Прокофьевич, нико-гда! Да и вам не советую. Оглянитесь вокруг! Кроме этого кабинета есть еще масса удивительных вещей. Как говорил Маяковский: ненавижу всяческую мертвечину, обожаю всяческую жизнь! Так?
– Так!
– неожиданно для себя согласился Черных и вспотел.
– Ладно, пойду я!
– Неверующий поднялся.
– Работать надо! Вы не волнуйтесь, сверхнормативные сократим!
– пообещал он и вышел.
"А я ведь его не отпускал, - подумал Черных.
– И сказать ничего не успел... А что я мог сказать? Да и нужно ли?.. Неужели я кажусь мертвым?" Он вдруг вспомнил эту строчку о мертвечине и внутренне содрогнулся. Ему показалось, что он не только никого не любит, но и не в состоянии любить. Жена, дочь, сын - он был нужен им в качестве сумы. Дать денег, достать дефицит, протолкнуть, поднажать, попросить. И Сергей Прокофьич делал, что мог. Когда он что-то не мог, то и у жены, у детей интерес к нему пропадал...
Вошла секретарша Полина Матвеевна. Ей было за тридцать, она успела развестись с мужем и воспитывала сына двенадцати лет. Это он знал. Но ему никогда не приходило в голову ни поухаживать за ней, ни спросить о сыне. Для него она была человеком, приносящим бумаги и уносящим их. И все.
– Как сын, Полина Матвеевна?
– спросил Черных.
– Что?
– вздрогнула она.
– Сын как учится?
– Черных улыбнулся. Секретарша долго не знала, что ответить, потом, вдруг покраснев, пробормотала:
– От рук совсем отбился, Сергей Прокофьич, на тройки съехал...
– Это плохо, - сказал Черных.
– Да, - закивала она и перед тем, как уйти, неожиданно взглянула на него по-новому, будто с удивлением, что ли, а может быть, с надеждой...
Чугунов гонял по переулку на красной "Яве", и Баратынский в который раз с раздражением высовывался из окна: его этот рев нервировал.
Алгебру Чугунов неожиданно сдал на четверку. И то натянули, ибо отвечал он плохо, и математичка Елизавета голосила по этому поводу весь день в учительской. Литераторша Вера Васильевна молчала. Она знала, в чем дело, - в разрыве с Леной, это ясно, и ее решении выйти замуж за какого-то заезжего артиста филармонии. "Боже, эти Курагины просто заполнили мир!
– думала Вера Васильевна.
– А Чугунов - такая ранимая натура. И так все переживает!.."