Дождь
Шрифт:
– Чем ты собираешься заниматься?
– не унимался он.
– Чем хочу, тем и займусь.
– Да подожди ты!
– взвился Чугунов.
– Можешь подождать?!
Лена остановилась.
– Чо выламываешься?
– пробурчал Крупенников.
– Непонятно, что ли?!
Она метнула на Крупенникова уничтожающий взгляд.
– Ты-то чо вякаешь!
– закричал на него Чугунов.
– Отойди! Дай поговорить!
Крупенников помрачнел, отошел. Чугунов вытащил платок, промокнул лоб. Расстегнул еще одну пуговицу своей белоснежной рубашки-тенниски с ярлычком звездно-полосатого флага.
– Что случилось?
– спросил он.
– Ничего, - она смело взглянула ему в лицо.
– Просто есть человек, которого я люблю и с которым мне хочется быть каждую минуту. Я...
Чугунов залепил ей пощечину. Она не раздумывая ответила ему тем же - со всего маху - и ушла. Кровь из носа брызнула на белоснежную тенниску.
– Сволочь!
– скрежеща зубами, прорычал Чугунов.
– Потаскуха!
– выкрикнул он ей вслед.
– Кровь, это... капает, - предупредил Крупенников.
– Да пошел ты...
– Чугунов грязно выругался.
Крупенников пожал плечами и побрел в другую сторону.
– Подожди!
– остановил его Чугунов.
– Иди сюда!
Крупенников подошел. Чугунов, зажав платком нос, в упор смотрел на него.
– Что посоветуешь?
Крупенников пожал плечами.
– Чо, мало девок, что ли? Когда есть денежки, можно и получше найти!
– Это не проблема, - скривился Чугунов, - тем более что и денежки, и девушки есть, просто я не люблю, когда мне начинают хамить. Не люблю и никогда не прощаю!
Плебисцит по сочинению Неверующей Елены, ученицы 10 "а" класса, продолжался три часа. Выступило тридцать два человека. Подводя итоги, директор школы осудил непонимание многими педагогами данного явления, которое он охарактеризовал как отрыв от жизни и игнорирование всевозрастающей роли советской литературы в развитии мирового литературного процесса. Поэтому он предложил решить данный вопрос, как это и полагается, преподавателю литературы в 10 "а" Снегиревой В. В. Вера Васильевна же, учитывая всевозрастающую роль советской литературы, поставила Лене Неверующей "удовлетворительно", но поскольку годовая у нее была пятерка, то в аттестат пошла четверка, в результате чего аттестата с отличием в сто первой школе на этот раз никто не получил.
Старший кассир Пуговицына, обнаружив комнату бухгалтерии пустой и даже незапертой на ключ, всполошилась. Ей и в голову не могло прийти, что Петр Иваныч может уйти и не закрыть дверь! Пуговицына выскочила в коридор. В конце его сидела вахтерша тетя Тася.
– Теть Тась, где Петр Иваныч?
– выкрикнула Пуговицына.
– Петр Иваныч вышел, - сообщила вахтерша.
– Как вышел?..
– не поняла Пуговицына.
– Куда?..
– Не знаю. Оне с Боборыкиной вышли и пошли!..
– К директору повел...
– прошептала Пуговицына, и лицо у нее побелело.
Петр Иваныч же сидел на кухне у Боборыкиной и ел красный свекольный борщ с ядреным перцем и со сметаной. Ел так, что за ушами у него попискивало. Ел да Надежду нахваливал. А Надежда сидела напротив пунцовая от похвал и не могла налюбоваться на Петра Иваныча, который так замечательно ел ее борщ, второй день стоявший в холодильнике.
Петр Иваныч съел одну тарелку и запросил вторую. И вторую умял без разговоров, да еще ложку облизал и отвалился от стола.
– А котлетки-то!
– всполошилась Боборыкина.
– Куриные котлетки!.. С картошечкой... Да капустой, да зеленью, да укропчиком и малосольненьким огурчиком, ну чуть-чуточки, ну капельку!..
Петр Иваныч съел и "капельку". И уже осоловело взглянул на Надежду.
– Я ведь так это... чего доброго, каждый день буду ходить...
– сказал он.
– Вот и спасибочки!
– просияла Надежда.
– Странный ты человек, Надя...
– вдруг сказал Петр Иваныч.
– Чего же тебя муж-то... ну, бросил?..
– Кузин-то?..
– заулыбалась Боборыкина.
– Это я Кузина бросила! Надоело, Петр Иваныч!.. Ты же видишь, какая я! Если меня любить, веревки вить можно, а он придет вечером, зырк по сторонам и шмыг во двор, а там - поминай как звали! И я одна весь вечер... Жили мы так жили, и все мне это надоело. Вот что, Кузин, говорю, жили мы на одной жилплощади, будем жить на разных! Эт зачем, спрашивает. А затем, говорю я, что надоело! Ну, он туда-сюда, фыркшмыг, а дело уже сделано, детей нет, через ЗАГС пятьдесят рублей и пишите письма. С тех пор друг друга знать не знаем... А тут как-то пришел он, тихий, спокойный, в галстуке. Все, говорит, завязал. Будем по-новому. На ужин в кафе пригласил. А мне тошно стало, хоть вой. Слушай, говорю, Кузин, достань водки! Ну, он достал, а тут ваш... летун...
– А чего ж деток-то?..
– спросил Петр Иваныч.
– Такая вот дура...
– стараясь не разреветься, улыбнулась Боборыкина. Когда молодой-то была, не думала! В семнадцать лет родители заставили, в восемнадцать сама, в девятнадцать он...
– Кто, Кузин?..
– удивился Петр Иваныч.
– Да нет, был один любитель острых ощущений... А сколько можно природу вот так... по мордам... Ну, с Кузиным два раза... И на сохранении была, словом, такая вот пока картина...
Надежда держалась, держалась и не выдержала, разревелась. Петр Иваныч обнял ее, и она припала к нему, прижалась.
– Ну-ну, успокойся, еще не поздно!.. Ну...
– Поздно уже, поздно, Петя!..
Неверующий вздрогнул, услышав, как в детстве, свое имя.
– Я тебе говорю, не поздно - значит, не поздно! У меня сестра только в сорок родила. И ничего, парню уж двенадцать лет, крепыш, голова как дом советов!..
– Правда?
– перестав плакать, спросила она.
– Правда, конечно! Надо верить в себя, понимаешь! Они долго так сидели: он - откинувшись на спинку стула, а она у него на коленях, прижавшись к нему.
– Ты...
– Надежда запнулась, - я... правда тебе нравлюсь, я ведь некрасивая!..
– Ты просто дура! Я даже в Москве когда был, таких, как ты, не видел, а в фильмах уж...
– он махнул рукой.
– Это я старый, сорок пять лет, старый хрыч, куда мне...
– Ты молоденький, глупый, это я старая, я...
– она снова заплакала.
– Не смей плакать!.. Я... Я, кажется...
– Что?!
– испугалась она.
– Влюбился!
– он затряс головой.
– А я давно так тебя люблю, но сейчас вот... Я не знаю, что со мной случилось, меня словно подменили...