Дождь
Шрифт:
Дождь не видел это "Поклонение..." у Боттичелли. Фичино показывал ему совсем другую картину, тоже "Поклонение волхвов". Здесь все происходит возле лачуги, а там высокие стены, какие-то руины и пейзаж с деревьями и холмами. Значит, Марсилио нарочно не показал ему эту картину?.. Почувствовав на себе взгляд, Дождь оглянулся. Позади, подозрительно глядя на него, стояла старушка в черном платье с белым отложным воротничком.
– Не дышите на стекло, - сказала она, - а то, если каждый будет дышать, картина испортится...
Deus est in nobis...
– любил повторять Марсилио, бог находится в нас... не дышите на стекло.
Вечерами
Вскоре этот юноша поселился у них, заявив сразу же свои права на порядок и жизнь в доме... Через месяц он уже наскучил Марсилио, и тот отослал его обратно к Лоренцо. Что с ним стало, Дождь не знал, да и не очень интересовался, но этот месяц, что юноша прожил у них, надолго запомнился Дождю. Бесконечные оргии изо дня в день, в каковых, как хвалился Марсилио, "этот негодяй, несмотря на свои пятнадцать лет, изрядно преуспел", отвращали Дождя, и он на время переселился к Пико, но Марсилио заставил его вернуться и нарочно звал именно в те минуты, когда неистово предавался бесстыдству с мальчишкой...
Именно этого юнца и напомнил Дождю Чугунов. Та же сладострастная улыбка на губах, тот же греховодный искус в глазах, демон зла и наслаждений, таким запомнил он это лицо, и теперь вновь его увидел рядом с ней. Он не допустит их сближения! И Чугунов это чувствует. Потому так и побледнел, когда увидел, как Дождь смотрит на нее и как она откликается на его взгляд...
Дождь усмехнулся. Он пришел вовремя, и что бы ни говорили, но даже Старик бессилен перед судьбой, а она подобна этим часам на площади, что бьют полдень. Время идет. Даже там, в Храме.
Она уже не ведала, что творила. Из трех тем она выбрала последнюю - "О доблестях, о подвигах, о славе...", которая предлагала обзор современной литературы, посвященной воинским и трудовым подвигам советского человека. Но написала сочинение совсем о другом, сославшись на то, что блоковская строчка - начало одного из известнейших стихотворений поэта о любви. О любви неразделенной и трагичной.
Она начала так: "В первый раз я родилась в Венеции, в доме Джованоццо ди Томазо Эспиньи, известнейшего купца, имевшего торговлю по всей Италии и за ее пределами, бывавшего везде, даже в Новгороде, и торговавшего всем сукнами, драгоценностями, мехами, а зачастую и зерном. Моя мать была родом из Падуи, и мой отец влюбился в нее тотчас же, как только ее увидал. А случилось это, когда он ехал во Флоренцию. В Падуе его лошадь захромала, и мессер Риньери Кавиччули пригласил его к обеду... Вот там, в доме Кавиччули, за обедом мой отец и увидел мою мать, и едва он успел выйти из-за стола, как тотчас, улучив минуту, сказал ей подобающим образом:
"Я всецело Ваш и полностью вверяю себя Вам". Моя мать девушка была весьма решительная и в ответ на эти слова спросила: "Если ты мой, будешь
Отец сел на коня и поскакал обратно в Венецию. Там снарядил корабль, набрал лучших материй, драгоценностей и отправился на Русь, в Новгород.
В Москве правил в те годы Иван III, враждовавший с Великим Новгородом. В нелегкую пору приехал отец на Русь, и не сносить бы ему головы, но любовь вручила ему в руки волшебный посох, благодаря каковому он добрался до Москвы, явился с дарами пред великим князем, поведав о своей кручине. Немало подивился тому Иван III, но, обласканный иноземными дарами, не поскупился и сам, отдав отцу лучших соболей и перстень с безымянного пальца в придачу. С тем и вернулся отец, сшив у венецианских мастеров отменную шубу, каковая очень понравилась матери, и счастье отца решилось сей же час, а тот царский перстень, грубый и тяжелый, каковой отец показал матери уже после свадьбы, еще долго хранился в материнской шкатулке, пока куда-то не исчез после смерти отца, пережившего мать на восемь лет... Но речь не о них, речь о моей любви, печаль по которой жила в тайнике моей души, но Он вернулся, и я могу поведать обо всем без утайки..."
И далее вся история на десяти тетрадных страницах.
Первой мыслью литераторши Веры Васильевны было кричать "Караул!", но, поразмыслив, она решила поставить тройку: тема не раскрыта, но изложено четко и грамотно. Однако и это решение успокоения не принесло. История, если рассматривать ее как некую стилизацию, выполнена была безупречно, и за что тогда тройку? Как быть?.. Вера Васильевна, поколебавшись, попросила прочитать сочинение историка Семена Давыдовича. Тот, прочитав, разразился бурей восторгов и потребовал отличной оценки. Тогда Вера Васильевна попросила почитать сочинение завуча Аглаю Петровну. Та пришла в возмущение и велела поставить двойку, но, вспомнив, что Неверующая - единственная из школы претендует на аттестат с отличием, о чем уже успели известить районе, призадумалась... Дело принимало непростой оборот. К концу дня сочинение прочитали все учителя, и готовился плебисцит по этому вопросу.
А Лена была счастлива. Положив свою десятистраничную исповедь на стол, она вышла из класса и долго шла по третьему этажу школы, купаясь в солнечных лучах. Прошла весь коридор, остановилась, оглянувшись, и ей показалось, что следы ее отпечатались, как тогда, на песке...
Чугунов с Крупенниковым поджидали ее у ворот школы. У Крупы болела голова со вчерашнего, но он радовался тому, как легко передрал "шпору" о "лишнем человеке", трояк обязаны поставить.
Лена прошла мимо них, даже не обратив внимания.
– Э, ты куда?
– удивился Чугунов.
– Домой, - не оглядываясь, бросила Лена.
– Погодь!..
– Чугунов догнал ее.
– Есть деловое предложение собраться у меня! Мои продукты, ваши таланты и ужин при свечах с томатным соком!
– Балдеж!
– прогудел Крупа, - Спиртное достанем!
– Ни капли!
– отрезал Чугунов.
– Так как?
– Никак, мне некогда, - она даже не остановилась.
– Не понял, - все еще хорохорясь, усмехнулся Чугунов.
– Мне некогда, - повторила Лена.