Дознание Феррари (сборник)
Шрифт:
– Что ж, возложим это на участкового. Как считаете, товарищи, справится?
– Да детвора в нём души не чает! – живо отзывается Громов.
– И весь народ к нему с почтением! – добавляет Наумов. – Справится, товарищ майор!
– Вот и отлично, – заключает Белов. – Значит, вам с Громовым, капитан, быть у щитка.
Они, как по команде, поднимаются, в один голос громко отвечают:
– Есть быть у щитка!
И я чётко понимаю, что Камилову не уйти от них, даже если он выйдет с оружием.
Совещание затягивается. Вновь и вновь уточняются детали предстоящей операции, намечаются участники, время проведения операции… Одни сотрудники войдут в группу захвата преступника, другие будут перекрывать пути вероятного отхода, блокировать двор дома… Ну а мне предстоит провести у Камиловых обыск.
К семи часам вечера оперативники Белова докладывают, что Камилов дома и выходить пока не собирается.
А на улице всё еще светло, как днём. И минуты тянутся мучительно долго. Пятнадцать минут восьмого, полчаса… Восемь часов… Двадцать минут девятого…
Выглядываю из окна кабинета на улицу: есть ли где огоньки? Ведь начало операции ровно в девять. Огней пока – ни в одном доме. Лишь полыхают в витринах и окнах домов оранжевые отблески заката.
В восемь тридцать – звонок Белова:
– Спускайся вниз – через пять минут выезжаем.
Снова выглядываю в окно: закат потускнел, на улице – серая дымка… Пожалуй, к девяти часам и стемнеет.
Спускаюсь по лестнице в вестибюль и ясно слышу, как сильно стучит сердце. Неужели так волнуюсь? Ведь всё продумано до мелочей…
У подъезда присоединяюсь к Белову. Садимся в машину. Остальные участники операции давно на Садовой. По рации то от одного из них, то от другого поступают короткие сообщения: «Двор блокирован», «Подъезд блокирован», «Объект на месте, посторонних в квартире нет»…
На тихой улочке, у старого четырехэтажного дома с высокой аркой над въездом во двор, машина останавливается. Читаю на доме табличку: «Большая Садовая. 17».
Вдоль арки прогуливаются двое хипповатых парней. С трудом узнаю в них наших работников уголовного розыска. Во дворе – ни души, лишь за самодельным столиком у второго подъезда стучат костяшками домино четверо чем-то мне знакомых доминошников. «И эти – наши!» – проносится в голове.
Гляжу на часы: без трёх минут девять. Пока войдём в подъезд, пока поднимемся по лестнице…
Вот и второй этаж. С площадки третьего навстречу бесшумно спускаются Наумов и Громов. Обмениваемся взглядами: «Пора!».
Наумов с Громовым ныряют в ярко освещённый проём коридора, и он тут же погружается во мрак. Озноб нетерпения прокатывается по спине. Представляю, как напряжены сейчас нервы и у других участников операции… Кажется, будто прошла целая вечность.
Слышится металлический щелчок замка, чей-то недовольный мужской голос, потом яростный хрип, и мы с Беловым бросаемся в темь коридора. Нащупываю щиток с пробками.
Снова вспыхивает свет, и я вижу распростёртого на цементном полу темноволосого пария с закрученными за спину руками, на ногах его – тяжело дышащего Наумова. Рядом с ним Громов – защёлкивает на запястьях парня наручники. Тот конвульсивно извивается, что-то мычит.
Всё! Дело сделано! В считанные секунды.
Громов рывком ставит Камилова на ноги. Теперь у меня нет никакого сомнения, что это он: точный оригинал рисунка Бубнова. Заводим его в квартиру, приглашаем понятых.
А где же мать Камилова?
Я нахожу её на кухне. С полной отрешённостью на бледном, без кровиночки, лице, она неподвижно застыла на табурете у стола и никак не отзывается на предложение пройти в комнату сына. Но мы и без неё находим то, что искали: пистолет, патроны к нему, пачки денег в инкассаторской сумке, спрятанной за шифоньер. На столе и на книжных полках разбросаны затрёпанные порнографические журналы, магнитофонные кассеты с записями передач западных радиостанций, видеокассеты фильмов ужасов…
Громов брезгливо поднимает за уголок один из таких журнальчиков и показывает Камилову:
– А это дерьмо в каких подворотнях выискали?
– А тебе что – завидно? Тоже на голых баб поглазеть захотелось? – истерично вопит Камилов. – Ну, гляди, гляди!
Понятые – две докучливые старушки – при этом всё ахают и ахают: «Да как же так!.. Да что же это!» – и вразнобой торопятся заверить, что Эдик «всегда такой хорошенький, такой милый мальчик!». И что мать души в нём не чаяла…
А мать не плачет, лишь беспомощно и растерянно прислушивается к выкрикам сына, а когда его уводят из квартиры, провожает тоскливым взглядом. Мы ещё будем беседовать с ней о сыне: как такой «хорошенький и милый мальчик» переродился в циника и уголовника. Будем! Но не сегодня, не сейчас… Ей и без того, чувствуется, горше горького. Может, и думать не думала, на что её Эдик способен. Хотя, конечно, материнское сердце не проведёшь, не обманешь! Да и «грязные» находки в комнате Камилова подсказывают истинную причину его падения.
Мы оставляем в квартире засаду – на случай, если сюда задумает наведаться его сообщница – и отправляемся в отдел.
На улице окончательно стемнело. В открытую форточку машины врывается прохладный ветерок… И так хорошо на душе, так хорошо, что невольно мысленно убегаю к Елене. Целый день с ней не виделся. Как-то она встретит меня, что скажет?
А Лена ничего и не говорит. Лишь печально смотрит и молчит, молчит, молчит… В груди моей всё переворачивается от возникшей тревоги. Я уже знаю, что, когда она так смотрит и молчит, значит, чем-то расстроил её. Но чем?
Топчусь в прихожей и не знаю, что сказать. В комнату уходить не хочется, и вот так в молчанку играть тоже. Тихо и осторожно спрашиваю:
– Что не весела?
Она грустно усмехается:
– Я так ждала тебя сегодня… Неужели и в выходные дни ты не можешь побыть дома?
Облегчённо перевожу дыхание:
– Почему не могу? Могу! Вот только разберёмся с «Бирюзой»…
Лена недоверчиво качает головой:
– Ой, Демичевский… Свежо предание…
– Знаешь, что? Выходи-ка ты за меня замуж, а? – неожиданно для себя выпаливаю я и замираю в тревожном ожидании ответа.