Дракоморте
Шрифт:
Все пятеро, наклонив головы, стоят перед статуей.
— Кьелла.
Едва уловимый шорох ветра тревожит пылинки в траве.
— Мы пришли виниться. Пришли за ответом. За советом.
На солнце наползает облако, бросает тень на лицо статуи. Неохотно кряхтят ближайшие к лощине кряжичи.
— Кьелла, мы очень виноваты. Очень виноваты. И мы не понимаем.
Тень переползает по лицу статуи, закрывает глаза чёрной полосой.
— Кьелла. Отчего?! Отчего ты не пресекла его? Его, кто пришёл на сокрытую дорогу! Отчего не пресекла его?!
— А вы?
Голос-шёпот, голос-дуновение, он приходит
— Мы виноваты.
Все пятеро ещё ниже опускают головы.
— Что он такое, Кьелла? Что он такое? Такой лютой жуткости мы никогда прежде… Он не человек, Кьелла, не человек!
Полунники сопят, пыхтят, переминаются с ноги на ногу. Качаются жгутики у их висков. Набрякает кровью тряпица на предплечье одного раненого, шипит и трогает забинтованную шею второй.
— Оцепенил нас. Сбил с разума того кота драного. Дух ярости и злобы! Дух ярости, не человек, не человек! Мы чуяли, чуяли его лютость, его весёлость! Он зол и весел был, Кьелла! Весел и зол! И ты не остановила его!
Осекшись, полунник ещё ниже склоняет голову, втягивает шею в плечи.
— Отчего пришёл он на сокрытую дорогу? — шепчет полунник с раненой рукой. — Зачем он посмел коснуться тебя? Как он сумел вверчь тебя в землю?
— Вы позволили.
Один полунник хватается за голову двумя руками, другой стискивает в ладонях свисающие вдоль висков жгутики и качается туда-сюда, крепко зажмурившись. Раненые опускаются наземь, глядят в траву перед собой. Пятый полунник поднимает взгляд на статую, хочет о чём-то спросить или возразить, но не решается.
— Вы не стоите за то, что дорого вам. Как ждёте, что за это будет стоять кто-то другой?
Пятый полунник пристыжённо поникает плечами.
— Как возвернуть тебя на сокрытую дорогу, Кьелла? — едва слышно шепчет раненый в шею.
Долгое-долгое молчание. Лишь поодаль стрекочет крыльями синяя стрекоза да шуршат о чём-то травы в пучках, свисающих с охлупня.
— Кьеллы больше нет на сокрытой дороге. Вы слышали. Вы позволили. Вы зрели.
— Как мы можем…
— Вон.
Полунники отползают, поникшие, как лишённые влаги побеги.
— Как мы можем повиниться? — с надеждой вопрошает раненый в шею. — Не загладить. Загладить нельзя. Повиниться.
Долгая-долгая тишина. Сварливый треск кряжича с опушки. Хруст ветки. Снова тишина. Солнце выглядывает на миг из-за облака, подсвечивает губы статуи.
— Просите места у Пруда Грусти.
— У этих кошек драных? — от неожиданности вскрикивает старший полунник и тут же, виновато ойкнув, прикрывает голову руками. — Просить, чтобы коты пустили нас в прайд?
— Идите и скорбите у пруда.
— Кьелла, а…
— Прочь, гнилые зёрна!
На миг густеет туча, вдали рокочет гром. Полунники берут руки в ноги и, непрестанно благодаря, вперевалку спешат под сень кряжичей. Подвижные усики на их макушках больше не притворяются дохлыми, приподнимаются у висков, нерешительно пробуют воздух.
Очень скоро пять полунников растворяются в лесу. Солнце из-под облака бросает свет на лицо статуи так, что кажется, будто её губы сжаты в нитку. Вокруг посоха, сделанного из кости кого-то очень большого и древнего, вьются в хороводе пылинки.
— Я тоже не смогла помешать. Они правы. Это не человек.
Синяя
— Это дракон. Он дракон, да?
Подсвеченные солнцем пылинки танцуют над посохом. Стрекоза трещит крылышками и приплясывает, словно под неслышную музыку. Долго-долго пляшет стрекоза, танцуют на земле пылинки, скачут по навершию посоха солнечные блики.
— Что? — слово-дуновение почти прорывается в мир, едва не вспугнув синюю стрекозу.
В лесу поднимается треск кряжичей — сначала тихий, потом громче и громче, потом деревья начинают качать ветками, наземь сыпятся листья, летит вниз пустое птичье гнездо и куски коры, треск делается почти оглушительным, будто деревья сейчас выберутся из земли, отряхнут корни и хорошенько начистят друг другу кроны. Откуда-то налетают мелкие чёрные мухи и принимаются с занудным жужжанием носиться друг за другом кругами.
— Призванный? Да я эту наглую тварь…
Шумит листва крячижей, трещат ветки, орут синепузые птички. Порыв ветра поднимает клок сухих трав, бросает его на лицо статуи, между бровей, и теперь её лицо выглядит ещё злее, ещё опасней смотрят вдаль хищные лисьи глаза.
— Это против уговора. Не мог призвать кого-нибудь другого? Сюда не должны были являться другие драконы!
Глава 15. Его тварьская природа
Илидор сегодня не попадался Йерушу на глаза и правильно делал. Ночевал он, видимо, в шатре Фодель, а может, в захухрой бзыре шпынявой кочерги, с утра его нигде не было видно, и вообще создавалось ощущение, что золотой дракон лишь привиделся Старому Лесу.
Йеруша это сердило. Йеруш не мог сосредоточиться.
Илидор даже не завтрак не пришёл, хотя какой это донкернасский дракон упускал возможность пожрать? Донкернасский дракон привык, что его в любой момент могут лишить еды на день-другой за какую-нибудь провинность, и если еда есть в доступе — её немедленно нужно употребить! Тем более что сегодня приготовили салат из стеблей острой хрустянки, а котули с утра сбегали на рыбалку и принесли корзину мелких рыбёшек, которых зажарили на прогретом горикамне, и несколько корзин больших мясистых плодов крахмального дерева. Оставленные на солнце, плоды вздувались и источали запах свежего хлеба с пряными травами.
Но дракон не пришёл даже на запах рыбы, свежего хлеба и салата из острой хрустянки! Да чтобы Илидор не примчался на запах рыбы?!
Фодель сидела со своей миской в кругу нескольких других жрецов и жриц, в разговоре не участвовала и, кажется, даже не понимала, что именно ест. Светлобородый Кастьон смотрел на неё с угрюмой тоской, но Фодель его не замечала, никого вокруг не замечала. Жрица то хмурила брови и складывала губы куриным гузном, то рассеянно-мечтательно улыбалась и взгляд её делался блуждающим, щёки то бледнели, то полыхали, она то крепко стискивала свою ложку, то едва не роняла её в миску, отсутствующими глазами глядя вдаль. Временами жрица начинала оглядываться, не то высматривая кого-то, не то убеждаясь, что на неё никто не смотрит. Хотя утро выдалось жарким, Фодель накинула лёгкий платок, прикрывающий шею и плечи, и постоянно его поправляла, особенно старательно драпируя шею.