Драма 11

Соло Барталомей

В отдел мы прибыли, когда часы пробили восемь. Соловьев разбудил древнего сторожа, который выполз на крыльцо участка с недовольным заспанным лицом. Пахнуло перегаром и старостью, двери были отперты и мы, вооружившись всем необходимым, ворвались в кабинет начальника. Капитан уселся за свой компьютер, насупился недобро, ощутив некие изменения в привычных для него деталях – и стул был не так подогнан, и клавиатура не на месте, и монитор повернут немного. У Дмитрия между тем едва не случился удар. Но беда миновала, начальник восстановил привычные настройки своего рабочего места и вроде как даже не стал журить подчиненного. Дима сел за телефон, готовясь засыпать коллег запросами, а я углубился в изучение открытой информации в сети. Под монотонный бубнежь и стук клавиш, да под плеск моего ирландского чуда, приблизилась полночь. Мы уже порядком опьянели, прикончив вторую бутылку и были готовы, наконец, к подведению предварительных итогов. Итак. Дед Матвей наш распрощался с жизнью на семьдесят седьмом году жизни. Документов у него никогда не было – появился он в Большой Руке ещё подростком в середине шестидесятых, да так и остался здесь отшельником – на краю деревни. Ни родственников, ни друзей у него было, за исключением одной Галины – дочери,

но как выяснилось, и та была приемной. Она также не имела документов, ни на каких учетах не стояла. Ни родственной, ни юридической связи между ними не было, но они жили под одной крышей, оба были нелюдимы. Ни мобильных телефонов, ни другой техники в доме не нашли. В библиотеке обнаружилось несколько книг по истории религий, по психологии и психиатрии, а также целая коллекция научной фантастики о путешествиях во времени. В общем не существовало на бумаге ни Матвея покойничка, ни его пропавшей дочки. Только в такой глуши можно вот так спокойно оставаться невидимками, будучи у всех на виду. Всплыл, однако, в биографии Матвея один важный для дела факт – судимость. Соловьев нарыл интересный материал – старик провёл в тюрьме полгода по статье 209 УК РСФСР «угроза убийством». Было это тридцать лет назад, в тысяча девятьсот восемьдесят восьмом году. Самому Матвею тогда было сорок шесть лет. Угрозы сыпались из его уст в адрес семьи из Большой Руки – неким Афанасенковым. Как стало известно из материалов дела, людьми они были набожными, сдержанными, совершенно обыкновенными и ничем не примечательными. Приехали в Большую Руку в тысяча девятьсот восемьдесят шестом и усыновили ребёнка из приюта «Лазурный Сад». Привожу выдержку из материалов уголовного дела, которые дают некую характеристику деда Матвея. «Он ходил к нам почти каждый день. Стучал в двери, вламывался в дом, даже разбивал окна. Сначала мы подумали, что этот Матвей просто умалишенный (тут таких в округе предостаточно), но потом нам стало по-настоящему страшно. Он буквально нас преследовал. Он повторял одну и ту же фразу, все время: Вы должны уехать отсюда. Из Большой Руки. Уехать и никогда не возвращаться. Поменяйте фамилии, спрячьтесь и, возможно, вам удастся спасти вашего ребёнка». Показания Ларисы Афанасенковой от 12 апреля 1988 года. Семья в итоге уехала в Екатеринбург, а Матвей вышел из тюрьмы через полгода и с тех пор больше никогда не фигурировал в уголовных сводках. Из деревенских с дедом изредка общался лишь Гном, да и того он всячески сторонился.

Далее нам предстояло разобраться с доской для фотографий. Дмитрий распечатал пересланные с моего смартфона фотографии каждую по отдельности и развесил листы на свободной стене. Мы пометили восьмую фотографию, на которой была изображена девочка Таня, пропавшая несколько дней назад. Остальных детей идентифицировать не удалось и мы подготовились посетить приют, вооружившись данными фото для опознания, а также отправили все фотографии на опознание в центр и разослали запросы во всевозможные органы, в том числе и социальные. Опознать детей на фотографиях представлялось мне лишь делом времени.

Сложнее всего дела обстояли с пометками, сделанными возле фотографий. Цифры над фотографиями имели шаг в десяток, то есть – 48, 58, 68 и так далее. Что это могло быть? Адреса, годы, какие-то порядковые номера? Неизвестно. Сразу под фотографиями виднелись аббревиатуры или сокращения из двух заглавных букв – ИН, ЛО, СО… Здесь тоже был тупик – Матвей зашифровал свои записи похлеще заправского ГРУшника. Ещё ниже были обозначения – БР и МР, причём БР всегда сопровождало фотографию девочки, а МР – мальчика. Тут хотя бы была какая-то закономерность. Итак, системность прослеживалась в чередовании пола ребенка, который соответствовал значению БР или МР, а так же в последовательности двузначных цифр над фотографиями. Остальные данные больше походили на спонтанные наборы символов, разобраться в которых без расшифровки не представлялось возможным на данном этапе.

К трём часам ночи у нас выстроилось несколько версий. За основную мы взяли следующую. Дед Матвей связан с похищением Тани Шелеповой, а быть может и других детей, представленных на фото. Его образ жизни и прошлое говорили о явных отклонениях в психике. Матвей был помешан на безопасности – этот вывод мы сделали по оснащению его жилища и отношению к окружающим его людям. Возможно, он был педофилом и маньяком, но доказательств данных фактов у нас пока не было. Открытыми оставались пять явных вопросов: куда делась его собственная дочь – Галя? Какую роль в этой истории играет таинственная седовласка без памяти? Кто остальные дети на фотографиях? Где все-таки Таня Шелепова? И кому понадобилось убивать самого Матвея, да ещё и таким изощренным способом?

Галю сразу объявили в розыск. Назавтра мы назначили несколько важных мероприятий. Первое – посетить детский приют «Лазурный Сад» с целью выяснить личность хотя бы кого-то из детей на фото. Второе – провести допрос семьи Афанасенковых путём онлайн конференции. Третье – дождаться результатов экспертизы из Екатеринбурга. Четвёртое – попытаться выяснить, кто же такая эта таинственная седовласка и это я намеревался выяснить в первую очередь.

Я покинул участок ближе к четырём утра, когда небо ещё было чёрным, а заря только намеревалась появиться на горизонте. Пошатываясь от выпитого, я завалился в Волгу и шлёпнул Ивана по плечу. Он дрогнул, пробудившись ото сна, и тронулся. Выглядел он как всегда опрятно, свежо, несмотря на часы томительного ночного ожидания. Из таких как он получаются отличные служаки и горе тем кадровикам, которые прошляпили столь дисциплинированного падавана.

– Ты здесь родился? – спросил я у Ивана, пока мы ехали.

– Да, в Большой Руке, – ответил он, кивнув.

– Семья?

– Батя спился, мать – старушка больная. Ухаживаю за ней дома. Еще девушка есть в Екатеринбурге… Свадьбу играть собираемся в следующем году.

– А почему не в тридцать восьмом?

– Простите?

– Это шутка была, Ваня. Чего тянуть целый год-то?

– А, – он хлопнул себя по лбу, зарделся. – Смешная шутка. Правда. Да мы деньги собираем на свадьбу. Сейчас дорого все – вот и копим. Она у меня в «Сбербанке» работает, восемнадцать тысяч получает. По выходным, когда мы не видимся, в «Магните» подрабатывает. Мы ведь в Питер хотим дней на пять съездить после свадьбы, Оленька моя всю жизнь мечтала побывать там.

– Счастливые вы люди… – задумчиво проговорил я, глядя в ночную тьму.

– Это тоже шутка?

– Нет, это мысли вслух, Ваня. Ты не отвлекайся, рули.

Через десять минут я был на горе, в своём арендованном поместье. Агап и Мария, конечно спали, и я ничуть не винил своих крепостных за отсутствие фанфар, полагавшихся господину по возвращении. На ходу я сбросил с себя пропахшие потом и дымом вещи, стремясь поскорее очутиться в постели. Поднялся по лестнице и ввалился в свою опочивальню. Но стоило мне зажечь свет, как я остолбенел от увиденного и весь мой сон вмиг куда-то испарился. На моей кровати (на моей!) спала седовласка! В своём бесформенном желтом плаще, с засаленными белоснежными волосами, в сапогах! Эта бестия не удосужилась даже раздеться! Снять эти грязные сапоги, подошва которых явно повидала не меньше моих крокодиловых туфлей. Комната пропиталась едким запахом, какой обычно витает вокруг стариков и бомжей. Я сжал кулаки, зубы от злости скрипнули и единственное, что сдерживало меня в тот момент от атаки – был внезапный приступ паралича, вызванного негодованием. Я весь кипел, ведь все, чего я желал в пол пятого утра, в этот убогий день, это завалиться на свою перину и уснуть мертвецким сном. Во мне бурлил виски, во мне кричал возмущённый граф и негодовал педант, личное пространство которого, его самая наивысшая ценность, было нарушено черт знает кем. Возмущению моему не было предела и я приблизился к кровати с четкими намерениями схватить эту наглую бомжиху и выкинуть прочь. Выкинуть ее на улицу и пусть идёт куда хочет эта умалишённая. Выбросить матрас и все белье, сжечь эту кровать, продезинфицировать комнату, а потом как следуют наказать Марию, бабку, которая подселила ее ко мне в комнату. Неужели, она думала, что я привёл ее в дом в качестве женщины? О, был бы я христианином, воззвал бы к Иисусу! За что мне это? За что ты, падла этакая, посылаешь ко мне столь тупых людей? Я стоял над ней с красными щеками, а ногти впивались в ладони и зубы скрипели так дико, что я бы мог скрипом тем разбудить полуглухих стариков на первом этаже. А она просто лежала на боку, подперев щеки руками и тихо сопела без задних ног. Но вдруг вся эта зверская мреть во мне стихла. Как будто накатила последняя волна, а затем тучи рассеялись и наступил штиль. Не знаю, что это случилось, но я посмотрел на эту лежащую бедолагу по-иному. Кто знает, что выпало на ее долю? Она и не старая совсем, а уже седая вся. Имени своего не знает, да и на на алкашку не похожа вовсе. Эти мысли напугали меня, напугали всерьёз, ибо лишь слабый человек способен мыслить в подобном русле, жалея всяких убогих и юродивых. Нет, нет места в твоём характере, граф Лихачевский, подобным сантиментам. Я вздохнул, спустился вниз, на кухню и достал из холодильника очередную бутылку виски, размышляя о кульбитах, что вытворял мой мозг. Эта ночь была темнее прочих, по крайней мере, мне так казалось. В одних трусах я поплёлся на веранду, устроился в кресле с пледом, налил себе стакан и уставился туда, где начало вставать солнце.

Запись 5

28 июля 2018 года

Той странной ночью я не сомкнул глаз. Все думал, сидя в кресле. Вспомнил почему-то свой разговор с отцом, когда мне было лет пятнадцать. Уже к тому возрасту я стал холодным, безразличным к окружающему миру снобом. Едким, как кислота из пасти Чужого, колким и смотрящим на каждого свысока. Обилие денег, благодаря которым я мог решить любую трудность, сделало из меня бронебойный таран, который не знал на своем пути преград. По сути, мальчишка, еще ребенок, но уже непрошибаемый, будто гранит. Это был результат моего взаимодействия с окружающим миром, и ничего более безопасного в этой вечной скотобойне, чем выстроить огромную стену, я найти так и не сумел. Таких людей в детстве обычно бьют. Да и в любом возрасте подобное поведение является причиной телесных травм, но мне всегда удавалось виртуозно маневрировать в потоке среди быдла и хамства и оставаться невредимым. Отец как-то сказал мне:

– Илларион, мне кажется, что из тебя растет что-то ужасное.

Фразу эту он отпустил после того, как я одним прекрасным летом обнюхался порошка, который нашел в заначке у мамаши. Ее к тому времени уже как шесть лет не было в живых, но на даче, где мы обычно проводили время летом, я набрел на ее нетронутый косметический шкаф, который и одарил меня целым пакетом белого счастья. Так призрак мамки продолжал издеваться надо мной, назло черственеющему отцу. Он тогда побил меня. Первый и последний раз в жизни. Вообще притронулся ко мне впервые за долгое время, как будто я прокаженным был. Но бил он меня не от злобы и негодования, бил, потому что об этом узнал кто-то из его партнеров или товарищей. Это надо ж! Сынулька олигарха, да в пятнадцать-то лет и на коксе сидит. Ну дела! Лупил меня батя знатно. Он был здоровым сибирским мужиком, с тяжелыми волосатыми ручищами, и каждый удар по заднице звонко отстукивал в моей задурманенной голове. Я не злился на него за это. Даже напротив, я, быть может, впервые в жизни почувствовал, что кому-то не безразличен. Первые попытки воспитания нерадивого отпрыска. Почти как у всех, да только поздно. На этом воспитание закончилось. Навсегда. Сибирский мужик снова отчалил на север, а я – в благодатный Париж к вежливым прохожим, дорогому парфюму и мурлыкающим девицам из кабаре. Тот день я запомнил надолго и вспоминаю его частенько, раньше – как горестные моменты отцовского безразличия. А в возрасте постарше думаю об этом, чтобы разобраться в самом себе, проанализировать свои поведенческие модели, мотивы принятия решений и отпечатки, которые остались не только на моей заднице, но и в голове.

Так и сидел я на веранде до самого утра, пока Мария и Агап не пробудились с первыми петухами. Ближе к семи я заглотнул пару спасительных таблеток, позволяющих не спать еще сутки, и продолжил делать записи в свой дневник. Гарик, мой друг, прислал мне имейл, в котором рассказал, как чудесно проводит время в Каннах. Яхта, девки, свежий бриз, приятное журчание французской речи и самые расчудесные блага, какими только может побаловать себя человек, не обделенный деньгами. Ах, здесь, в этом гибридном клоповнике, особенно начинаешь ценить те чудные деньки под мягким леринским солнцем, когда лица, а не рожи, когда манеры, а не инстинкты. Я допил виски и со всего размаху забросил пустой бутыль куда-то за забор, где располагался хозяйский зверинец. Послышался дикий визг, а затем удаляющийся шорох. Я добавил в свой ежедневник новую запись: «Оплатить бабке ущерб за травму курицы или индюка».