Драма советской философии. (Книга — диалог)
Шрифт:
Бедная моя, ты сильно тоскуешь. Так досадно мне, что ничем не могу я помочь твоему горю! Письма мои, я вижу, только еще больше расстраивают тебя… Так мне хочется приехать к тебе! Прямо хоть пиши рапорт с приложением твоего письма вместо документа…
Даже плакать ты научилась… Ну, что же мне с вами делать, товарищ младший лейтенант?… Нельзя так. Очень тосковать, кроме шуток, не нужно. Немножко, конечно, разрешается. Ведь любовь и была всегда органическим единством радости и страдания. Одно без другого не понять, одно без другого не было бы тем, чем оно есть.
Видишь, я невольно стал говорить то,
И чем больше противоположность между одним и другим — тем красивей и больше то целое, что они образуют в своей борьбе и своем единстве — любовь.
Так что, товарищ младший лейтенант, не относитесь к своему горю метафизически, только как к горю «в себе», самому по себе взятому. Мыслите и чувствуйте диалектически, постигайте одно через другое; в их единстве созерцая целое…
Жизнь, конечно, не схема. Но в ее разнообразии форм и явлений надо видеть закон, всем управляющий, и делающий пеструю неразбериху понятной и ясной.
Ну, довольно философии? («далекая снежная принцесса, ледяная и не тающая Снегурочка»?) Довольно. Давай теперь помечтаем… О том дне, когда зарастут густой травой траншеи и могилы, когда в опустевших блиндажах будут играть ребятишки, когда можно будет радоваться сегодняшнему дню и завтрашнему, который будет еще лучше… О том дне, когда мы улыбнемся друг другу и голубому небу… О том дне, когда я скажу тебе — видишь, все о чем мы мечтали — сбылось. А ты горевала… И ты ничего не скажешь, а только улыбнешься, счастливая… Иринка, посмотри на те фонари вдоль переулка. Они сейчас пылают радостным ярким светом, и их так много, что не сосчитать… А тогда, в 1943–м, их было четыре, и эти четыре едва светили в снежной воющей вьюге… Где они, те, четыре? Давай завтра, ведь завтра — выходной день — будем ходить по Москве с 8–ми часов до 3–х — по тем улицам как тогда, зайдем в тот переулок, где поцеловал я тебя первый раз, где сказал я тебе, сам не веря своей смелости, те два слова, на которые ты счастливо улыбнулась, которых ты так ждала…
А потом будем читать вместе наши старые пожелтевшие письма, которыми мы утешали, как умели, друг друга в те холодные вьюжные дни, когда война раскидала нас в разные концы страны.
Иринка, знаешь, я тут своим случайным друзьям всем говорю, что у меня есть жена. Ты не обижаешься? «По праву тех, кто может не вернуться»… Хоть я то вернусь. Это так, для красного словца.
(20–е числа января 1944)
Иринка, я сижу с тех пор, как оставил тебя у остановки троллейбуса, и у меня все навертываются на глаза слезы. Я сижу вот до сих пор — сейчас половина первого.
Я верно скоро дойду до того, что где — нибудь при всех обниму тебя и зарыдаю. Это не шутка, Ирка, противиться этому я не могу.
Одно я тебя прошу, Ирка стань моей женой — иначе все это кончится для меня черт знает чем. Я никогда не думал, что смогу любить так.
Пусть будешь ты женой мне всего один день — этого счастья хватит мне на всю жизнь. Пусть ты потом уедешь, пусть потом весь мир перевернется вверх ногами — я буду жить только этим счастьем. Я разорву потом все, что будет связывать меня, когда увижу тебя снова. Сейчас я для тебя все готов отдать — и жизнь, и счастье — все к черту. Пойми же меня, Ирка!
Только не подумай ради бога, что я хоть капельку выпил.
(20–е числа января 1944)
Иринка!
Я стал совсем, совсем сумасшедшим. Меня дома спрашивают о чем — нибудь, а я сижу глядя в одну точку и не понимаю, о чем они говорят. Они уже привыкли к таким моим фокусам, как вчера — когда я вдруг в 11 часов встал и ушел из дома. И с каждым днем я становлюсь все более безумным. Я не знаю, чем все это может кончиться. Не могу я противиться тому, что со мной происходит.
Иринка, ты одна меня поймешь. Вижу, этому не поможешь холодно — рассудочными советами. Иринка, может быть, лучше будет, если, забыв все, мы крепко свяжем навсегда наши жизни?
Ты скажешь, что это может помешать нам в будущем? Мне думается наоборот. Это только немного отрезвит нас, заставит немного практичнее думать. Сейчас я ведь ни о чем не думаю, ни к чему не стремлюсь, только придти через год и сказать: «Иринка, я сдержал свое слово. Сдержи свое». А в остальном ведь ничего не изменится.
Вот одно досадно. То, с чем я не могу примириться. Может ведь случиться так, что я не вернусь. Все — таки война. Тебе это будет в сто раз тяжелее. Нет, это я уже говорю глупости.
Я вернусь, всем чертям на зло, вернусь! Хочу так, и знаю. Не может быть по — другому.
А мамаша думает, что я заболел. Все уговаривает не ходить на улицу. Чудная! Вадька.
25.1.44.
Вот и все. Теперь я не боюсь тебе писать все, как тогда, несколько часов назад. Это — последнее — уже никогда не покажется глупым.
Так стало все пусто, просто. Как будто прозвучал «подъем», и из красивого сна попал в яркий свет, делающий все до боли ясным.
Вот, Ирина, случилось то, что и должно было случиться. Я сдался легко? — да. Это уж я такой. Теперь я тебе расскажу про себя и ты поймешь, почему.
Если бы ты сказала все что угодно, равнодушное, злое — я бы не ушел. Но ты сказала, что не веришь больше в меня. А это самое страшное. Ведь меня не за что больше любить. У меня было только одно хорошее, за что меня могли любить, — это та самая слепая и очень, наверное, глупая верность тому, что люблю. Это у меня было самое лучшее. А ты полюбила меня не за это. Значит ты ошиблась. Больше у меня ничего хорошего, честное слово, нет…
Я, Иринка, очень плохо приспособленный к нашей жизни человек. Я не могу жить так легко, как многие мои друзья. Те удовольствия, то нехитрое счастье, которое они, постоянно встречая на дороге, испытывают, и бывают им довольны, мне непонятны. Я им завидую. Для них счастье бывает здесь, в жизни, и осязаемо, реально… А я всегда все приносил в жертву далекой и глупой, несбыточной мечте. Мне из — за этого очень тоскливо бывало, когда задумывался. Но мечте изменить был не в силах. И по своему был счастлив. Был, Был, Был!!! Я всегда был такой. До тебя были другие стремления и мечты, и я всегда больше жил будущим, чем настоящим. В тебе впервые мечта и жизнь были вместе. С тобой я испытал минуты, впервые в жизни, про которые я не думал — скорее бы прошли — для того, чтобы быть ближе во времени к лучшему…