Древние славяне
Шрифт:
Засвистал, зарычал татарин: в чистом поле камушки рассыпались от его крику молодецкого, травушка полегла, повяла, цветочки с корнями повыдернулись, сам Дунай с коня свалился.
Вскочил Дунай, бросился на татарина; завязалась между ними борьба великая: скоро повалил Дунай татарина на землю, стал Дунай богатыря расспрашивать;
— Скажи, добрый молодец, не утаи, как звать тебя по имени, какого ты роду–племени?
Отвечает татарин:
— Если б я тебя с коня сшиб — не стал бы я тебя об имени твоем расспрашивать, а распорол бы булатным кинжалом твою грудь белую.
Уже поднимает Дунай свой кинжал булатный,
Говорит ему татарин:
— Как это не узнал ты меня, тихий Дунаюшка: разве мы прежде по одной дорожке не езживали, за одним столом не сиживали?
Узнал тут Дунай Настасью–королевичну, обрадовался.
— Поедем же со мной, красная девица, в стольный Киев; в церкви Божьей повенчаемся — будешь мне женою!
Сели они на коней и поехали в Киев: поспели к тому времени, как в соборной церкви венчали прекрасную Евпраксию с князем Владимиром. Тут же повенчали и Настасью–королевичну с Дунаем–богатырем, и затеялся великий пир в палатах великокняжеских.
Пируют день, другой; развеселились гости; сам Дунай на радостях расхвастался:
— На всем свете не найдется второго такого богатыря, как Дунай Иванович: князя Солнышка женил, самому себе по сердцу жену нашел.
— Не хвастайся, свет Дунай Иванович, — говорит ему молодая жена, — есть и получше тебя богатыри: никто не поспорит красотой с Чурилой Пленковичем, смелостью с Алешей Поповичем, вежеством с Добрыней Никитичем. Есть и мне чем похвастаться, даром что я женщина: никто не поспорит со мной уменьем стрелять из лука. Выйдем–ка в чистое поле; положу я свое колечко серебряное тебе на голову, за колечком поставлю острый нож; как пущу я из лука стрелочку каленую, пройдет стрела через колечко по острию ножа, расколется на две равные половинки; на глаз будут половинки равны, на вес верны.
— Посмотрим, — говорит Дунай, — не даром ли ты хвастаешься!
И пошли они в поле; стала Настасья стрелы пускать; каждая стрела сквозь колечко проходит, на острие ножа на две равные половинки раскалывается.
Захотелось и Дунаю попробовать свое уменье, да не тут–то было. Стал стрелять; первый раз стрелял — не дострелил, а второй раз — перестрелил.
Рассердился Дунай на жену; стыдно ему стало, что она, женщина, лучше его стрелять умеет, и говорит ей грозно:
Становись–ка в третий раз передо мной — теперь уже выстрелю я, как следует — не промахнусь.
Видит Настасья — недоброе муж замышляет; упала перед ним на колени, просит, молит:
— Прости мне, Дунаюшка, похвальбу мою неразумную, побей меня, накажи — только не казни лютой смертью!
Не слушает Дунай, крепкий лук натягивает, и пустил стрелу Настасье прямо в темечко, и не охнула бедная, как сноп на землю повалилась.
Спохватился тут Дунай; жалко ему стало молодой жены своей.
— Погубил я душу невинную; пусть же там, где пала головушка белой лебеди, и сокол ясный голову свою сложит!
Взял Дунай свой острый меч и пронзил им свою грудь белую.
И потекла Дунай–река от крови его богатырской, а от крови Настасьи другая потекла быстрая реченька: одна река в другую вливается, на быстрые ручейки распадаются, по земле светлыми струйками разливаются.
ИЛЬЯ МУРОМЕЦ
Под старым городом Муромом, среди лесов дремучих да болот и топей непроходимых, жил в богатом селе Карачарове исправный крестьянин Иван Тимофеевич с женою своей Евфросиньею Яковлевной.
Под старость уже послал им Господь Бог сынка, которого они назвали Ильей. Всем бы взял Ильюша: был он и здоров, и крепок, и разумом вышел — одно горе: не владел он ни руками, ни ногами, сидел сиднем тридцать лет.
Сидит однажды Илья в избе один–одинешенек; пора была летняя, страдная; все ушли работать на дальнее поле; сидит Илья, о своей участи горькой раздумывает и слышит, подходят под окна его избы двое калик перехожих. Стучатся калики в окно:
— Отвори–ка нам дверь, Илья Муромец, пусти к себе в дом калик перехожих отдохнуть по пути.
Отвечает Илья:
— Не могу я, Божьи люди, с места сдвинуться, ворот отворить: сижу я сиднем вот уже тридцать лет; не владею ни руками, ни ногами.
Но повторяют калики свою просьбу и во второй, и в третий раз. Шевельнулся Илья на печи: что за диво! Чувствует, что может встать; резвые ноженьки его держат, руками он владеет. Вскочил Илья живо с печи, отворяет каликам ворота, в дом их к себе ведет.
Говорят ему калики:
— Принеси нам испить!
— Добрые люди, — отвечает Илья, — ведь я без рук, без ног!
— Иди себе, иди, Илья Иванович! Нас не обманывай!
Пошел Илья в погреб; налил чару зелена вина в полтора ведра, приносит каликам. Дали калики Илье испить того вина, спрашивают Илью:
— Много ли в себе чувствуешь силушки?
— Кабы был от земли столб до неба, а в столбе кольцо золотое, — говорит Илья, — взял бы я за это кольцо, всю бы землю разом перевернул.
Переглянулись калики:
— А ну, Илья, принеси нам еще чашу бражки.
Пошел Илья в погреб; идет, по дороге за дуб хватится — дуб с корнем из земли вырвет, ноги у него по колена в земле вязнут. Принес он браги; дали ему еще выпить калики.
— Сколько теперь, Илья, чувствуешь в себе силушки?
— Божьи люди, теперь во мне силушки половинушка!
— Довольно с тебя и этой силушки, — говорят калики, — будешь ты, Илья, великим богатырем и смерть тебе в бою не написана; смело можешь выходить в бой со всяким богатырем, не бейся только со Святогором богатырем — его и сама земля через силу носит, не бейся с Самсоном великим — его стерегут ангелы Божьи, не затевай борьбы с родом Микулы Селяниновича — его любит мать–земля сырая; не трогай Вольгу Святославича — этот, если силой не возьмет, одолеет тебя хитростью–мудростью.