Древние славяне

Шеппинг Дмитрий Оттович

ДОБРЫЙ МОЛОДЕЦ И РЕЧКА СМОРОДИНА

Отломилась веточка От родного дерева, Откатилось яблочко От садовой яблони! Уезжает молодец От родимой матушки, В ту ли чужедальную Темную сторонушку. Подъезжает молодец К реченьке Смородине, Говорит ей, кланяясь, Слово он приватное: — Ой, еси ты, реченька, Реченька Смородина, Шириной — широкая, Глубиной — глубокая! Ты скажи мне, реченька, Есть ли тут поблизости Переходы конские, Переброды частные? Говорила реченька, Реченька Смородина, Человечьим голосом, Точно красна девица: — Ой ты, добрый молодец, Есть на мне, на реченьке, Переброды конские, Переходы частные. Есть на мне, на реченьке, Два моста калиновых, Далеко отселева, Далеко во полюшке! Говорит ей молодец: — Ой, еси ты, реченька, А и что ж ты, реченька, За проход возьмешь с меня? Отвечает речейька, Точно красна девица: — Я возьму, друг–молодец, С переброда конского По седельцу турскому, С перехода частного — По коню буланому, А с мостов калиновых — По удалу молодцу, Для

тебя же, молодец, За слова приятные, За поклоны низкие Переход беспошлинный! Переехав, молодец Стал тут глупым разумом Хвастать перед речкою, Хвастать да высмеивать: — Ой, еси ты, реченька, Быстрая Смородинка, А тебя–то славили, Называли грозною!.. Что уж ты широкая, Что уж ты глубокая, Не пройти, мол, пешему, Не проехать конному! Я ж гляжу, ты, реченька, Будешь хуже озера, Что болотце старое, Дождевая лужица! На тебе ль, на реченьке, Волны расходилися, Расходясь, запенились, Разбросались брызгами… А те волны грозные, Что в стакане с брагою Капли искрометные, — Не страшны для молодца! А тебя ли, реченьку, Ранним половодием Перейдет и курица, Не смочивши щиколки! Этак похваляючись, Собирался молодец Снова в путь–дороженьку, В темную сторонушку. Тут вдогонку молодцу Закричала реченька, Точно красна девица: — Воротись–ка, молодец, Ведь за мной, за реченькой, Позабыл, за быстрою, Ты своих товарищей: Позабыл два ножика, Два ножа булатные — На чужой сторонушке Помощь превеликую! Возвращался молодец За ножами острыми, А чрез речку быструю Нет пути–дороженьки: Не нашел там молодец Переброду конного, Перехода частного, Ни моста калинова. Заезжает молодец В омуты глубокие, С первым шагом добрый конь Погрузился по брюхо, Со вторым — спускается По седло черкасское, С третьим — опускается С головою по уши! За бахвальство дерзкое, За надсмешки грубые Утонул тут молодец В реченьке Смородине. Выплывал буланый конь, Прибегает к матери. Увидала родная Крепкую лошадушку Без сынка любимого, Горячо заплакала, Шла она к Смородине, Говорила реченьке: — Ой, еси ты, реченька, Быстрая Смородинка, Ты за что, бурливая, Погубила молодца, Чадушку родимого! Отвечала реченька, Отвечала быстрая Человечьим голосом, Точно красна девица: — Ой ты, баба старая, Старая, матерая, — Потопила молодца Не река бурливая, Реченька Смородинка, А его кичливая Похвальба удалая!

О ДОБРОМ МОЛОДЦЕ И ЖЕНЕ НЕУДАЧЛИВОЙ

Одиноко жил–был молодец. Погулять любил он вволюшку, Вечера–то он прохаживал, Ночи темные проезживал, По трясинам он погуливал, Лебедей, гусей постреливал, Да кряковых серых уточек… Как женил его сам батюшка Против воли и желания, Без того ли без приданого, Без любимого сердечушки. А жена его не добрая На кроватке спит во спаленке, По хозяйству не шелохнется; Добрый молодец не ужинал, Добрый молодец не завтракал, А к обеду нету хлебушка! Тут ушел тот добрый молодец К королю–царю литовскому, Нанимался он в прислужники На двенадцать лет без малого. Первый год он прожил в конюхах Не пивал он пива пенного, Сладким медом не закусывал. Но Господь его помиловал, А литовский царь пожаловал… Год второй он прожил поваром; Не пивал он пива горького, Сладким медом не закусывал. Да Господь его помиловал, А литовский царь пожаловал. Третий год он прожил в ключниках; Не пивал он пива пенного, Сладким медом не закусывал. Да Господь его помиловал, А литовский царь пожаловал. Девять лет он прожил с дочкою, С той ли дочкой королевскою! В жизни сладкой, в жизни радостной Быстротечное, веселое Проходило время скорое, Стосковалось добру молодцу По худой жене–супружнице. Он ушел от царской доченьки, От того царя литовского. И зашел тот добрый молодец Во царев кабак попотчевать Свою душу молодецкую. Выпивал он чару полную Зелена вина заморского, Выпивал другую, третию — И похвастал красной девушкой, Той ли дочкой королевскою. Услыхали слуги верные Речи пьяные, хвастливые, Завязали добру молодцу Ручки белые, холеные, Заковали ножки резвые, Закрывали очи ясные, Повели его во полюшко, Повели на плаху страшную Отрубить ему головушку, Вынуть сердце с черной печенью. Тут взмолился добрый молодец: — Ай вы, слуги королевские! Вы меня ведите, милые, Мимо дома королевского! Я хочу проститься с девицей На последнем расставании! Повели удала молодца Мимо дома королевского, Против тех окон косящатых, Где живала королевишна. Говорит тут добрый молодец: — Ты прощай, дочь королевская! А ведут меня во полюшко, Как на ту ли плаху грозную, Отрубить мне буйну голову, Вынуть сердце с черной печенью! Говорила королевишна: — Ай вы, слуги королевские, Вот возьмите–ка полтысячи, Отпустите добра молодца, Вы его на волю вольную, Развяжите ему рученьки, Вы раскуйте ножки резвые, Да откройте очи ясные! Принимала королевишна Добра молодца удалого Во свои покои девичьи, Говорила речи тихие: — Не ходи ты, добрый молодец, Во царев кабак потешиться, Ты не пей вина похмельного, Да не хвастай красной девицей! И пошел тут добрый молодец Из Литвы путем–дороженькой, А куда идти, не выдумать… «Коль пойдешь к отцу да к матери — Не застать живыми родненьких; Коль идти мне к роду–племени — Не признает добра молодца; Эх! пойду–ка я к супруженке!» И пошел тут добрый молодец, Что широкою дороженькой Из орды в орду великую, И пришел в свою сторонушку. Видит он на старой улице Двух веселых, милых юношей, И спросил их добрый молодец: — Чьи вы дети, дети милые, Вы какого роду–племени, Где у вас родитель–батюшка? Отвечали дети милые: — Нет у нас родного батюшки, Он ушел в страну литовскую, Есть у нас родная матушка. Отвечал им добрый молодец: — Вы пойдите, детки милые, Да скажите вашей матушке, Что пришел родимый батюшка! Выходила женка верная, Увидала добра молодца Посреди широкой улицы, Опускалась по приступочкам, Захватила добра молодца За его за руки белые, За его златые кольчики, Целовала в уста сладкие, Говорила речи страстные: — Находился, добрый молодец, Ты давно по свету белому, А теперь, родимый батюшка, Отдохни в семейке родненькой! Тут супруги помирилися, Стали жить они да здравствовать!

АНИКА–ВОИН

Триста тридцать лет без малого По земле Аника хаживал, Много он земель объезживал, Много он земель раззоривал, Много выжег храмов Божиих, Образов немало выбросил, Пред людьми он похваляется, Говорит он речь хвастливую, Речь хвастливую, противную: — Кабы мне на то свободушка, Кабы мне кольцо булатное, Я бы землю нашу матушку Повернул в другую сторону, Я бы стал над нею властвовать И натешился бы вволюшку! Невзлюбили люди добрые Речь хвастливую Аникину, И две сумки переметные Вынимали заповедные И с молитвою поставили На дорогу перекрестную, Сами ж спрятались за рощею Посмотреть, какой дорогою Воин злой Аника выедет. Едет он по чисту полюшку, По широкому раздольюшку, И на той ли на дороженьке Видит сумки переметные, А за ними люди добрые. — Оберите, люди добрые, Эти сумки переметные! Я задену ножкой левою — Не сыскать вам будет сумочки, Я задену ножкой правою — Не сыскать вам будет сумочки! — Ой, Аника, пустохвастишка, Ой, Аника, пустохвалишка, Ездишь ты да похваляешься, За тяжелое хватаешься! Рассердился воин, взъярился, Задевает сумку ножкою, А лежит она, не движется. Он ее другою ножкою, А она лежит по–прежнему. Соскочил с коня он доброго, Взял всю силу богатырскую, Ухватился он за сумочку, По колена в землю вдвинулся. Рассердился тут Аничище, Рассердился по–звериному И ушел по пояс в землюшку, А не может сдвинуть сумочки. Принимался тут Аничище, Принимался не на шуточку, Уходил по груди белые В ту ли землю, землю–матушку, А та сумочка не движется. Надорвал свое сердечушко, На коня садится доброго, На коня ли Обохматушку. И поехал он по полюшку, По широкому раздольюшку, А на той ли на дороженьке Залегло ли чудо чудное, Залегло ли диво дивное: Руки, ноги — лошадиные, Голова его звериная, А душа–то человечая! — Что лежишь ты, чудо чудное? Богатырь ли ты невиданный, Иль поляница удалая? — Я не чудо диво–дивное, Я не молодец невиданный, Не поляница удалая, Я Аники смерть нежданная, Смерть нежданная да скорая. — Душегубка ты проклятая, У меня есть сабля острая, Отмахну тебе я голову. — А не хвастай–ка, Аничище, У меня есть шилья вострые, Подпилю тебе поджилочки… Замахнулся воин саблею — Застоялась рука сильная, Застоялась, не сгибается, Прочь на землю сабля выпала, Чуть коня–то не изрезала! — Ай же, смерть моя ты, скорая, Дай мне сроку, дай мне времени, Дай мне сроку хоть три годика — По церквам разнесть имущество, А казну по нищей братии! Надоть душеньке покаяться! — Сроку нет тебе, ни времени! У тебя живот неправедный, У тебя казна противная, И твоей душе нет помощи! — Дай мне сроку хоть три часика — По церквам разнесть имущество, А казну по нищей братии! Надоть душеньке покаяться! — Нет тебе и трех минуточек, У тебя живот неправедный, У тебя казна неправая, И твоей душе нет помощи! Затомился тут Аничище, Упадал с коня буланого, Упадал на землю–матушку, Будто там его и не было!

СЛОВО О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ

Не пристало ли бы нам, братья, начать старыми словами ратных повестей о походе Игоревом, Игоря Святославича? Но пусть начнется эта песнь по правдивым сказаниям сего времени, а не по замышлению Боянову. Ведь Боян вещий если кого хотел воспеть, то носился мыслью по дереву, серым волком по земле, сизым орлом под облаками. Ведь он помнил, сказывают, бреши давних времен. Тогда пускал десять соколов на стадо лебедей: какую догонял, та первой песнь пела старому Ярославу, храброму Мстиславу, что зарезал Редедю пред полками касожскими, красному Роману Святославичу. Боян же, братья, не десять соколов на стадо лебедей пускал, но свои вещие персты на живые струны возлагал, а они сами князьям славу рокотали.

Начнем же, братья, повесть эту от старого Владимира до нынешнего Игоря, который напряг ум крепостью своей и изострил сердце свое мужеством; исполнившись ратного духа, навел свои храбрые полки на землю Половецкую за землю Русскую.

Тогда Игорь взглянул на светлое солнце и увидел, что от него тьмою все его воины покрыты. И сказал Игорь дружине своей: «Братья и дружина! Лучше уж убитым быть, чем полоненным быть. Сядем, братья, на своих борзых коней, чтобы посмотреть синий Дон…»

Пришло на ум князю сильное желание, и жажда отведать Дона великого перемогла у него знамение. «Хочу, — сказал, — копье преломить в конце степи Половецкой; с вами, русские, хочу голову свою сложить, либо напиться шлемом из Дона».

О Боян, соловей старого времени! Если бы ты эти полки воспел соловьиным щекотом, скача, соловей, по мысленному дереву, летая умом под облаками, свивая, соловей, обе половины сего времени, рыская путем Трояновым через степи на горы. Петь бы песнь Игорю того [Трояна] внуку так: «Не буря соколов занесла через степи широкие; стада галок бегут к Дону великому…» Или так бы воспеть, вещий Боян, Велесов внук: «Кони ржут за Сулою, звенит слава в Киеве. Трубы трубят в Новегороде, стоят стяги в Путивле».

Игорь ждет милого брата Всеволода. И сказал ему буй–тур Всеволод: «Один брат, один свет светлый ты, Игорь. Оба мы Святославичи. Седлай, брат, своих борзых коней, а мои то готовы, уж оседланы у Курска. А мои то куряне испытанные воины: под трубами повиты, под шлемами взлелеяны, с конца копья вскормлены; пути им ведомы, овраги им знакомы; луки у них натянуты, колчаны открыты, сабли отточены; сами скачут, словно серые волки в поле, ища себе чести, а князю славы».

Тогда вступил Игорь князь в золотое стремя и поехал по чистому полю. Солнце ему тьмою путь заграждало; ночь, стонучи ему грозою, птиц разбудила; свист звериный поднялся; встрепенулся Див, кличет на вершине дерева; велит послушать земле незнаемой — Волге, и Поморью, и Посулью, и Сурожу, и Корсуню, и тебе, тмутороканский идол. А половцы непроторенными дорогами побежали к Дону великому: скрипят телеги в полночь, словно лебеди распуганные. Игорь к Дону войско ведет. Уже беду его подстерегают птицы по дубам; волки грозу подымают по оврагам; орлы клектом на кости зверей зовут; лисицы лают на красные щиты. О Русская земля, ты уже за холмом!

Долог мрак ночной. Заря–свет запылала, мгла поля покрыла; щекот соловьиный уснул, говор галочий пробудился. Русские широкие степи красными щитами перегородили, ища себе чести, а князю славы.

Спозаранок в пятницу потоптали они поганые полки половецкие и, рассыпавшись стрелами по степи, помчали красных дев половецких, а с ними золото, паволоки и дорогие атласы. Покрывалами, и накидками, и кожухами стали мосты мостить по болотам и грязным местам, и всякими узорочьями половецкими. Красный стяг, белая хоругвь, красный бунчук, серебряный жезл — храброму Святославичу! Дремлет в степи Олегово храброе гнездо. Далеко залетело! Не было оно на обиду рождено ни соколу, ни кречету, ни тебе, черный ворон, поганый половчанин. Гза бежит серым волком, Кончак ему путь кажет к Дону великому.

На другой день очень рано кровавые зори рассвет возвещают, черные тучи с моря идут, хотят прикрыть четыре солнца, а в них трепещут синие молнии. Быть грому великому! Идти дождю стрелами с Дону великого! Тут копьям преломиться, тут саблям удариться о шлемы половецкие на реке на Каяле, у Дона великого. О Русская земля, ты уже за холмом!

Вот ветры, Стрибожьи внуки, веют с моря стрелами на храбрые полки Игоревы. Земля гудит, реки мутно текут; пыль поля покрывает. Стяги говорят: половцы идут от Дона и от моря и со всех сторон русские полки обступили. Дети бесовы кликом поля перегородили, а храбрые русские перегородили красными щитами.

Ярый тур Всеволод! Ты мужественно бьешься, прыщешь на воинов стрелами, гремишь о шлемы мечами булатными. Где тур поскакивал, своим золотым шлемом посвечивая, там лежат поганые головы половецкие. Рассечены саблями калеными шлемы аварские тобою, ярый тур Всеволод. Презрел он раны, дорогие братья, забыл почести, и богатство, и город Чернигов, отцовский золотой стол и своей милой супруги, красной Глебовны, радушие и ласку.

Были века Трояновы, .минули годы Ярославовы; были походы Олеговы, Олега Святославича. Тот ведь Олег мечом крамолу ковал и стрелы по земле сеял. Вступает он в золотое стремя в городе Тмуторокани, а тот звон слышал давний великий Ярославов сын Всеволод, Владимир же каждое утро уши зажимал в Чернигове. Бориса Вячеславича похвальба на суд привела и зеленый покров у Канины постлала за обиду Олегову, храброго и молодого князя. С той же Каялы Святополк бережно перенес отца своего между угорскими иноходцами ко Святой Софии в Киев. Тогда при Олеге Гориславиче засевалось и росло усобицами, гибло достояние Даждьбожьего внука; в княжьих крамолах жизнь людей укорачивалась. Тогда по Русской земле редко пахари перекликались, но часто вороны каркали, трупы между собой деля; а галки свою речь говорили, хотят они лететь на поживу. То было в те рати и в те походы, а такой рати не слыхано.