Древние славяне

Шеппинг Дмитрий Оттович

СТАРИНА НОВАК И КНЯЗЬ БОГОСАВ

Перевод Н. Гальковского

Пьют вино у князя Богосава Радивой со Стариной Новаком Над ключом воды студеной в Босне. Как вином юнаки подкрепились, Богосав и говорит Новаку: «Старина Новаче, побратим мой! Расскажи, дай Бог тебе здоровья, Ты с чего ушел хайдучить в горы? И какая у тебя неволя По горам ходить ломая шею, Ремеслом хайдучьим заниматься? Ты уж стар, тебе не то уж время!» А Новак на это отвечает: «Богосав, мой побратим ты милый! Ты спросил, и я скажу всю правду: Из–за лютой я нужды хайдучу… Может быть, ты помнишь, да и знаешь, Как Ирина, Джюрджева супруга, Начинала Смедерево строить? У нее поденщиком служил я, И служил ей целые три года, Подвозил и камень и деревья На своих волах, своих телегах.

И за эти целые три года Мне не дали пары, ни динара, Я онуч не заслужил на ноги! Но и это б я простил Ирине. Как готово Смедерево было, — Стали строить башни и бойницы, Золотить ворота и окошки. Тут Ирина подать наложила: Золота три литра с каждой хаты, — Это будет, побратим мой милый, По три сотни золотых дукатов! Кто имел и внес такие деньги, Тот остался жить, как жил он прежде. Был я бедный, бедный–небогатый, Подати не заплатил Ирине: Взял я заступ — им я ей работал — И ушел я с ним хайдучить в горы. Но нигде не мог я удержаться Во владеньях проклятой Ирины. И бежал я до студеной Дрины, А оттуда Босной Каменистой; Так дошел до самой Романии, Тут турецких сватов повстречал я: Едут сваты с красною невестой. Турки–сваты с миром проходили; Лишь жених на борзом иноходце Мимо с миром не хотел проехать: Взял он в руки плеть с тремя бичами — А на каждом медный наконечник, — По

плечам стал бить меня он плетью. Три раза молил я Богом турка: «Заклинаю счастьем и геройством, Заклинаю и веселой свадьбой: Проходи, жених, ты мимо с миром, — Сам ты видишь: человек я бедный». Но оставить он меня не хочет, По плечам меня стегает плетью. Тут терпеть мне стало не под силу, Да и крепко сердцем разлютился: Снял с плеча я заступ мой тяжелый И ударил на коне я турка, — Так легонько я его ударил, Что с коня он на землю свалился, К жениху я подскочил проворно, Два–три раза я его ударил: Тут на месте он с душой расстался; Запустил в его карманы руку, Там нашел я три мешочка денег, И себе за пазуху я спрятал. Снял я саблю с пояса у турка, Прицепил себе я эту саблю, Свой же заступ бросил я у трупа, Чтобы было чем копать могилу; На коня турецкого садился И поехал в горы Романии. Турки–сваты видели все это, Только мне они не помешали: Не хотели или побоялись. Вот уж сорок лет в горах живу я. Полюбил я больше эти горы, Чем свой двор, который там покинул. Стерегу здесь горные дороги, Жду–пожду сараевских торговцев, Отнимаю серебро и злато, И сукно, и платье дорогое; Одеваюсь вместе я с дружиной. Я готов бежать и дожидаться, И стоять в бою на страшном месте. Никого на свете не боюсь я».

СТАРЫЙ ВУЯДИН

Перевод Г. Можаровой

Девушка свои глаза ругала: «Черны очи, а, чтобы вы ослепли! Все видали, нынче не видали, Как прошли тут турки–лиевняне Гнали с гор захваченных хайдуков: Вуядина со двумя сынами, А на них богатая одежда: Как на первом, старом Вуядине, Плащ червонным золотом расшитый, На совет паши в таких выходят. Сын–то Милич свет Вуядинович, Он еще богаче одевался; А у Вулича, у Миличева брата, На головке шапочка–челенка, Та челенка о двенадцать перьев, Каждое перо — полтора фунта Чистого ли золота литого». Как пришли под белую Лиевну, Клятую Лиевну увидали, Увидали белую там башню, — То проговорил тогда Вуядин: «О сыны, вы, соколы лихие! Видите проклятую Лиевну, Видите ли в ней вы белу башню. Там нас будут бить и будут мучить, Руки–ноги нам переломают, Выколют нам наши черны очи. Пусть у вас не будет сердце вдовье, Пусть юнацкое забьется сердце. Вы не выдавайте верна друга, Вы не выдайте, кто укрывал нас, У кого мы зиму зимовали, Зимовали, деньги оставляли. Вы не выдавайте тех шинкарок, У которых сладки вина пили, Сладки вина пили потаенно». Вот уж входят в ровное Лиевно. Бросили их турки всех в темницу. Ровно три дня белых просидели, Пока турки все совет держали: Как их бить и как их горько мучить. А когда три белых дня минули, Вывели из башни Вуядина, Ноги–руки старому ломали. А как очи черные кололи, Говорили турки Вуядину: «Выдай, змей ты, старый Вуядине, Выдай, гад ты, всю свою дружину. Выдай тех, кто укрывал хайдуков, У кого вы зиму зимовали, Зимовали, деньги оставляли, Выдай, змей, ты молодых шинкарок, У которых пили сладки вина, Гладки вина пили потаенно». Им на то сказал старик Вуядин: «Дураки вы, турки, лиевняне! Если быстрых ног не пожалел я, Что коня лихого обгоняли, Если не жалел я рук юнацких, Что ломали копья посредине, Голые на сабли нападали, — Никого не выдал, не сказал я, Так лукавые ли пожалею очи, Что меня на злое наводили, Что манили прямо с гор высоких, Как на ту ли на широкую дорогу, Где проходят турки и торговцы».

МАРА–АТАМАН

Перевод П. Эрастова

Убежала красавица Мара Из–под Бани Луки да в хайдуки, Девять лет ходила в атаманах, На десятый захватили Мару И к паше погнали в Баню Луку. У паши недолгая расправа: Приказал повесить на базаре, Дилбер–Мару на крюке железном. Побросав детишек неповитых, Позабыв засунуть в печку хлебы, Банялуцкие пришли турчанки Посмотреть на атамана Мару. Вот как Мара с ними говорила: «Что глаза вы пялите на Мару? Если Мара по горам ходила, Байстрюков–то Мара не рожала, Как турчанки в этой Бане Луке: То и дело байстрюков рожают, А родивши, в Вырбас их бросают».

ХВОРЫЙ ДОЙЧИН

Перевод Г. Можаровой

Расхворался воевода Дойчин, Как во белом городе Солуни. Девять лет он тяжело хворает, Уж в Солуни все его забыли, Думают, что он давно скончался. Разнеслись далеко эти вести, Долетели до земли арапской. Услыхал то Усо Арапинин, Как услышал, оседлал коня он, — Едет прямо к городу Солуни. Он к Солуни белой подъезжает, Под Солунь во поле во широко. Среди поля он шатер поставил, От Солуни требует юнака, Чтобы вышел с ним на поединок, Чтобы с Усом честным боем бился. Нет в Солуни–городе юнака, Чтоб пришел к нему на поединок: Дойчин был, пока не расхворался, А у Дуки — заболели руки. Есть Илия — малый несмышленыш, Он и боя никогда не видел, А не то, чтобы идти на поединок. Да хотя бы он и согласился, Так не пустит мать его старуха. «Нет, Илия, малый несмышленыш, Не ходи, Арап тебя обманет! Погубить тебя, дитя, он хочет, А меня оставить одинокой». Как увидел черный Арапинин, — Нет юнака в городе Солуни, Чтоб пришел к нему на поединок, — Тяжку дань он наложил на город: Со двора по жирному барану, Хлеба белого по полной печи, Красного вина с двора по бочке, Да ракии жженой по кувшину, Да по двадцать золотых дукатов, По одной красавице девице, По девице или молодице, Что во двор во мужнин приводили, Приводили, еще не любили. Дань несут по череду солунцы, К Дойчина двору черед подходит. Нет у Дойчина семьи родимой: Верная жена одна есть только, — Да Елица, милая сестрица. Собирали они сами дани — Некому нести их в чисто поле. Да не хочет брать их Арапинин Без Елицы, без красы–девицы. Их замучила тоска–злодейка. В головах у братниной постели Плачет Ела, горьки слезы ронит. Брату на лицо те слезы льются. От тех слез очнулся хворый Дойчин, Говорит своей сестре Елице: «А, чтоб дом сгорел, разбило б громом! На лицо мне дождик протекает, Не дает мне умереть спокойно». Отвечала тут сестра Елица: «О, мой брат, мой милый, хворый Дойчин! То не дождь сквозь крышу протекает, То сестра Елица слезы ронит». Так Елице хворый брат ответил: «Что еще случилось, ради бога, Или вам уж хлеба не довольно, Красного вина вам не хватает, Золота или полотен белых, Нечем разве вышивать вам в пяльцах, Не по чему вышивать иль нечем?» Молвит тихо тут сестра Елица: «О, мой брат, мой милый хворый Дойчин! Белого–то хлеба нам хватает, И вина нам красного довольно, Много злата и полотен белых, Есть у нас чем вышивать на пяльцах, Есть и чем и есть на чем работать, Только есть у нас другое горе: Приходил к нам Усо Арапинин Во широко поле под Солунью, От Солуни требовал юнака, Чтобы вышел с ним на поединок. Не нашлось юнака во Солуни, Чтобы с Усом честным боем биться. То увидел черный Арапинин, Тяжку дань он наложил на город: Со двора по жирному барану, Хлеба белого по полной печи, Красного вина с двора по бочке, Да ракии жженой по кувшину, Да по двадцать золотых дукатов, По одной красавице девице, По девице или молодице. Вся Солунь уж отдала те дани, К нашему двору черед подходит. Нет у тебя брата никакого, Чтоб собрал он дани для Арапа. Сами мы ему собрали дани, — Некому нести их в чисто поле. Да не хочет брать их Арапинин Без Елицы, без твоей сестрицы. Милый брат, мой хворый Дойчин, слышишь, Не могу я целовать Арапа, Пока жив ты, Дойчин, милый братец». Хворый Дойчин говорит Елице: «Эх, Солунь, сгорела б ты пожаром! Если нету в городе юнака, Чтобы мог с Арапом побороться, Не дадут мне умереть спокойно!» Подзывал он любу Анжелию: «Анжелия, моя верна люба! Жив ли мой гнедой, мой конь любимый?» Отвечала люба Анжелия: «Господин мой, хворый ты мой Дойчин! Жив еще гнедой твой конь любимый, Хорошо я за конем ходила». Говорит тут Дойчин Анжелии: «Анжелия, моя верна люба! Ты пойди, возьми коня гнедого, Отведи ко другу–побратиму, К кузнецу Петру коня веди ты. Пусть он в долг мне подкует гнедого, Я хочу идти на поединок, Я пойду, а там уж будь что будет!» И жена послушалася мужа. Вот берет она коня гнедого, К кузнецу Петру его приводит. Петр–кузнец, когда ее увидел, Говорил он ей такие речи: «Сношенька, красотка Анжелия, Разве умер побратим мой Дойчин, Что коня ведешь ты на продажу?» Говорит красотка Анжелия: «Петр–кузнец, а мой названый деверь! Нет, не умер господин мой Дойчин, Он прислал тебе поклон со мною, Чтобы подковал ты в долг гнедого. Он идет на честный бой с Арапом, Как вернется, так тебе заплатит». Петр–кузнец тогда ей отвечает: «Сношенька, красотка Анжелия! Я ковать гнедого в долг не стану, Дай в задаток твои черны очи, Целовать я очи буду жарко, Аж покуда Дойчин не вернется, За подковы деньги не заплатит». Рассердилась Анжелия люто, Она вспыхнула, как жаркий пламень, Увела некована гнедого И приводит к Дойчину больному. Говорил тогда ей хворый Дойчин: «Анжелия,

моя верна люба, Подковал ли побратим гнедого?» Как змея Анжела зашипела: «Господин мой, хворый муж мой Дойчин! Разразило б громом побратима! В долг ковать гнедого он не хочет, Целовать он хочет мои очи, До тех пор пока ты не заплатишь. Не могу я кузнеца любити, Пока жив мой господин, мой Дойчин!» Как услышал это хворый Дойчин, Говорил своей жене он верной: «Анжелия, моя верна люба! Оседлай мне моего гнедого, Принеси копье мне боевое». Подзывал свою сестру Елицу: «О Елица, милая сестрица, Полотна кусок ты принеси мне, Затяни меня всего от бедер, Как от бедер аж до крутых ребер, Чтоб не разошлись бы мои кости, Кость бы от кости не разминулась». Скоро сделали они, что приказал он: Люба доброго коня седлает И копье готовит боевое, Полотна кусок сестра достала, Затянула Дойчина покрепче, Как от бедер аж до крутых ребер, Алеманку–саблю подавала. Подводили Дойчину гнедого, На спину коню его сажали, И копье подали боевое. Господина добрый конь почуял, Конь под господином разыгрался, Выбивал копытами каменья. Молвили солунские торговцы: «Слава Богу, Господу живому! С той поры как умер храбрый Дойчин, Лучшего здесь не было юнака, И во белом городе Солуни Лучшего коня мы не видали!» Выезжает Дойчин в чисто поле, Ко шатру ли черного Арапа. Видит его черный Арапинин, И вскочил он на ноги со страху. Говорит тут черный Арапинин: «Громом бы тебя убило, Дойчин! Неужели ты живой, не умер? Выпьем–ка вина с тобой, приятель, Брось ты ссоры, брось ты все раздоры, Откажусь я от солунской дани». Отвечает Усу хворый Дойчин: «Выходи, проклятый Арапинин, Выходи со мной на бой юнацкий, Выходи, начнем мы поединок. Ведь легко в шатре пить сладки вина, Красных девок целовать солунских». Снова молвит черный Арапинин: «Брат по Богу, воевода Дойчин! Брось ты ссоры, брось ты все раздоры, Приходи ко мне, вина мы выпьем, Откажусь я от солунской дани, Откажусь от девушек солунских. Богом тебе истинным клянусь я, Никогда к Солуни не приеду». Как увидел это хворый Дойчин, Что Арап на бой идти боится, Погонял он доброго гнедого, Наезжал он на шатер на белый, И шатер копьем своим он поднял. Что же под шатром такое было? Тридцать девушек сидят солунских, С ними вместе черный Арапинин. Как увидел черный Арапинин, Что отстать никак не хочет Дойчин, На коня вскочил он вороного, Боевое взял копье он в руку. Выезжали оба в чисто поле, К бою ли коней разгорячали. Говорит ему тут хворый Дойчин: «Ты ударь, проклятый Арапинин, Первый бей, чтоб после не жалел бы». Как метнул копье тут Арапинин, Чтоб ударить Дойчина больного, Да гнедой–то конь приучен к бою, Грудью он припал к траве зеленой, А копье высоко пролетело. Как ударилось копье о черну землю, Так ушло в нее до половины. Пополам копье переломилось. Увидал то черный Арапинин, Он спиной позорно повернулся, Убегал ко белой ко Солуни. А за ним погнался хворый Дойчин. Подбежал Арап уже к воротам, Но догнал его в воротах Дойчин, Поднимал копье он боевое, К воротам он приколол Арапа. Вынимал он саблю–алеманку, Отсекал он голову от тела, Разрубил ту голову он саблей, Вынимал оттуда черны очи, Завернул их в шелковый платочек. Голову в зелену траву кинул. На базар оттуда он поехал, Он к Петру поехал побратиму. Он ко кузнецу Петру приходит, Кузнеца к себе он подзывает: «Подойди, Петр, заплачу долги я. Подковал ты моего гнедого, В долг коня гнедого подковал ты». Петр–кузнец тут Дойчину ответил: «Побратим ты мой, мой хворый Дойчин, Я не подковал тебе гнедого. Подшутил я, побратим, немного, А твоя–то глупая Анжела На меня напрасно рассердилась, Вспыхнула, как пламя огневое, Увела коня не подковавши». Говорит Петру здесь хворый Дойчин: «Выдь ко мне, я заплачу, что должен». Вышел Петр–кузнец из темной кузни, Взмахнул Дойчин саблей–алеманкой, Кузнецу он голову снял с тела. Рассекал он голову ту саблей, Вынимал оттуда черны очи, Завернул их в шелковый платочек, Голову он бросил на базаре. Едет Дойчин прямо в двор свой белый, У двора с коня гнедого сходит, На постель на мягкую садится. Вынимал араповы он очи, Их бросал своей сестре любимой: «Вот, возьми, сестра, Арапа очи, Их теперь ты целовать не будешь, Пока жив я, милая сестрица». Кузнецовы очи вынимает И дает их любе Анжелии: «Возьми, Анжо, кузнецовы очи, Их теперь ты целовать не будешь, Пока жив я, моя верна люба». Так сказал и умер хворый Дойчин, С уст слетело и душа из тела.

ОТВЕРСТОЕ НЕБО [30]

Ночью пред Богоявлением отверзается небо. Нужно только не спать, дождаться святой минуты, и тогда чего бы человек ни попросил, — все получит. Но не все могут видеть селения горные. Кого ослепил грех, где тому увидеть отверстое небо! Чтоб не развлекаться, добрые люди выходят в чистое поле и там с молитвою ожидают Господней милости. Горе тому, кто не сумеет просить благ на пользу: ему дано будет то, чего попросит.

30

Переводчик не указан - Kotmiau

Один Серб не пошел в поле, а сел в избе у открытого окошка. Смотрел он долго на чистое, лазоревое небо и видит — вот оно разверзается: как две голубые горы, раздвинулась твердь, а оттуда свет, целое море света льется на землю. Серб высунул в окошко голову: хотел попросить осмак денег; но кто справится с языком в испуге! а как было и не испугаться перед разверстым небом! — не то вымолвил Серб, что думал; он вымолвил: «Боже, дай мне голову с осмак!» — и голова его раздулась без боли, выросла в целый осмак. О ужас, что было делать? опять помолиться? но молитва человека доходит до престола Божия в ночь пред Богоявленьем один только раз. Что нужды, Серб не усомнился бы вознести молитву; но святая минута прошла, небо закрылось, как будто и не открывалось: та же голубая твердь, те же горят звезды, по–прежнему светит ясный месяц. Несчастный потянулся назад; но голове ли в осмак пройти в окошко? кричал он громко, плакал навзрыд, а голова все не уменьшалась, не проходила в окошко.

На плачь Серба сбежались соседи и освободили его, прорубив стену.

ПОЛЬСКИЙ ЭПОС

ГРАБИЛИ ТАТАРЫ

Перевод М. Павловой

Грабили татары в Яздовецком замке, не нашли в нем злата, а нашли парнишку. «Ты скажи, слуга, нам, где спит пани с паном?» — Того, кто укажет, пан казнить прикажет. «Не страшися пана, ты поедешь с нами в татарскую землю». — А лежит пан с пани в башне самой крайней. Первый раз палили, камень повредили. Второй раз палили, пана застрелили. Третий раз палили, пани увозили. Как мчатся, как мчатся мимо стен узорных, мимо стен тех черных. Оглянется пани на грустные стены: Стены мои, стены, как вы почернели, пана пожалели. Пана застрелили, пани с собой взяли в вечную неволю, в татарскую землю.

ПРОЕЗЖАЛИ ТУРКИ

Перевод М. Павловой

Проезжали турки рощи и пригорки, миновали парни поле и кустарник. Отыскали древо в яворовой гуще, в яворовой гуще на новые гусли. Один его рубит, кровью обливает, другой его рубит, кусок вырубает. Третий его рубит, отвечает древо: Не рубите, хлопцы, я бедная дева. Я бедная дева, превратилась в древо, вы меня берите, к матушке везите. Поставьте к ней в сени, в сени за дверями, мать меня увидит, обольет слезами.

ПАНИ ПАНА УБИЛА

Перевод М. Павловой

Вот так новость случилась, пани пана убила. Как в саду зарывала, руткой холм засевала. Руткой холм засевала, про себя напевала: Расти, рутка, высоко, как лежит пан глубоко. Вот уж рутка выросла, пани замуж не пошла. Девка, глянь на поляны, там не едут ли паны? Едут, едут к нам паны, деверя да братаны. А почем ты узнала, что брат'aми назвала? По коням по буланым, да по шапкам их алым. По лицу, по одёже, всем на пана похожи. По коням их холеным, да по саблям точеным. Здравствуй, здравствуй, сестрица, негодяйка–убийца. Где наш братец родимый? На войну проводила. На войне мы бывали, а его не видали. Отвечай–ка, голубка, отчего в крови юбка? Девка кур убивала и меня замарала. Если б сто их убила, крови меньше бы было. Чьих волос это прядки на траве и на грядке? Девка слуг тут чесала, волоса набросала. Если б девка чесала, столько б тут не упало. Сядь на лошадь, сестрица, нам пора торопиться. В лес поедешь ты с нами, с деверями–гостями. Как мне с вами садиться, малых деток лишиться. Малых деток лишиться, от двора удалиться. Мы детей не оставим, скоро в город отправим. В рощу поезд въезжает, пани пояс роняет. Стойте, милые братья, хочу пояс поднять я. Этот пояс атласный справил брат наш несчастный. Наш Франтишек убитый, брат родной, незабытый. Как приехали в Мехув, накупили орехов. На, сестрица, орехи, погрызи для потехи. А как в лес прискакали, с пани кожу содрали.