Древо света

Слуцкис Миколас

— Чтобы тут и духу ее не было! — Палка хозяйки стукнула по скамейке, щенок задрожал и взвизгнул.

— Как же я верну? — пал духом Балюлис, выпросивший у Каволене щенка. Удар палки предупредил строже, чем слова: будет, как сказано. Ласково шептались листья на деревьях, им посаженных и выращенных, однако грудь снова холодела от пустынности чужого края, от которой некогда, теперь уже в незапамятные времена, отбивался он коровьей цепью. Не дождавшись сочувствия, покусав губу, пригрозил: — Пожалеешь, баба, что прогнала. Не хотела ласкового щенка, злого

пса заведу… Зверя, как ты говоришь!

Балюлене не шелохнулась. Стояла темнее ночи, как не зазеленевшее после зимы дерево, которому чужда любая радость, чужд шелест липких, едва раскрывшихся листочков.

— Куда ты меня тащишь? — ощетинилась Елена, которую уводил муж.

— Домой. Останутся одни, скорее разберутся. Старики.

— Они не старики.

— Что? Мы с тобой старые, а они…

— Мы — да. Они — пет.

— Что с тобой, Елена? — Статкус удивлялся все сильнее. И ее словам, и ее нетерпению.

— Ничего.

Гвоздь вонзился в покрышку, и вонзился не сегодня, не вчера, а давно, когда еще катило колесо по большим и малым дорогам…

После длительной командировки возвратился он до смерти уставший и как-то необычно истосковавшийся, больше всего по щебетанию Нерюкаса. Бранил погоду, которая была ни при чем, снабженцев и прорабов, а в действительности гнал прочь раздражавшее ощущение, что полные напряжения и суматохи дни сгорают, оставляя после себя лишь горстку пепла. Дочка не выбежала навстречу, была у учительницы музыки.

— Что, у нее, шельмы, музыкальные способности? — Елена ждала, пока муж нашумится, и спокойно готовила ужин. Сидевшего без дела Статкуса вдруг кольнуло подозрение: его дом, которым так приятно гордиться и который он ничтоже сумняшеся выключает иногда из своей жизни, как выключают электричество, может измениться, перестать быть тихой, залечивающей все раны пристанью? — Ты интересовалась? У нее действительно способности?

— Учительница говорит: абсолютный слух.

— Что, им не хватает вундеркиндов? — Хотелось взять реванш, расшатать в доме, где он всего лишь гость, единовластие Елены.

— Музыка не помешает. Уж лучше музыка, чем…

Все внимание Елена сконцентрировала на носике чайника. Оттуда цедилась густая ароматная струйка, пахнущая забытым домашним уютом. Неужели все ложь — и красивая сервировка, и тоскующая по нему Елена?

— Что еще? Не слишком ли много сюрпризов?

Схватил ее руку, струйка брызнула на стол.

— Прости. — Она бросилась вытирать, менять салфетку. — Может, и сюрприз, Йонас, только не знаю, приятный ли.

— Говори прямо. Что случилось?

— Не знаю, должна ли дурить тебе голову. Видишь ли, она…

— Можешь не дразнить? Устал как собака! — Он закрыл глаза, выдавая, что не столько устал, сколько раздражен.

— Не волнуйся. Девочка здорова. Она…

— Что с ней? — Статкус догнал ускользающий взгляд.

— Ничего. — Небрежный жест Елены подчеркнул, что не все тут подвластно его настроениям. — Почти ничего. Помнишь? В последний раз

сели вы с ней рисовать, и она твоей ручкой играла. Так вот: с тех пор так и не выпускает ее. Рисует ею картины, не позволяя мне притронуться. Это папины картины! Разговаривает, советуется с тобой, словно ты сидишь рядом, закрывшись газетой. За столом. — Елена тихо усмехнулась, призывая усмехнуться и его, — требует, чтобы я ставила прибор и для тебя.

— Не может быть…

Горло сжала радость — мой, мой Нерюкас! — и сразу же спустилась под сердце комком страха. Холодным и влажным, как побывавшее в чужих ладонях мыло.

— Я никогда не лгала тебе, Йонас…

— …но подготовила сюрприз? Ты, ты ею прикрываешься! Думаешь, я не понимаю? Не можешь придумать, как бы покрепче меня привязать, приковать…

— Я? — Елена прижала ладонь к губам, жест из прошлого, из тех времен, которые уже ничего не могут дать, разве покачаешь головой, вспомнив: какими глупыми были, начиная совместную жизнь, какими по-детски неопытными, хотя уже и не первой молодости.

— Ладно, ладно, но скажи, что делать? — проворчал Статкус, извиняясь за истерические нотки.

— Ничего. Думаю, ты достаточно сильный, чтобы вынести любовь единственной дочери.

— Да, черт побери, да! — Но уверенности, что странности дочери не выдумка Елены, не было. Уже давно подозревал: какая-то часть сущности жены должна ненавидеть его независимо от ее воли, от продолжающей действовать привычки сохранять рабскую покорность ему. — Только не травмируй девочку, не заражай ее своими комплексами!

— Не понимаю. Какие такие комплексы? Объясни.

Ее лицо приблизилось, стало большим, невыносимо откровенным. Не то что ненависти, даже неприязни нельзя усмотреть на этом лице, и надо было отпрянуть или хотя бы откинуться назад, если бы он вдруг захотел ударить по этому лишившемуся тайн и все же таинственному, раздражающему своей бесконечной доверчивостью лицу.

— Не понимаешь? Глянь в зеркало — увидишь! — выпалил он, словно нечто остроумное, и рассмеялся, а внутри все оцепенело от еще различимого мерцания предательской мысли. Ударить? Ее? Это же все равно что ударить свою мать, которой давно нет… И все-таки ей тоже… следовало бы стать более гибкой. Да, да, но с каких это пор недостаток гибкости — комплекс? Он горько усмехнулся уже над самим собою.

Ни прыжков через ступеньки, ни шумного дыхания, хотя приближается Нерюкас, свет его очей. Вот уже она в дверях, несколько запыхавшаяся, с потными волосами. Но где животворный крик: папа, папочка, папуленька, который пронизывал его всего, поднимал над землей?

— А, папа, — она улыбнулась глазами и тут же потупилась, будто увидела не его — другого. Постояла на одной ножке, не решаясь ни подбежать, ни как-либо иначе выразить свои чувства, и на ней же упрыгала на кухню. Зашумел кран. Долго и жадно пила воду, словно утоляла иную жажду. Нисколько не соскучилась? Вот тебе и сюрприз… Чуть не бросился за ней — сдержался.