Древо света
Шрифт:
Лауринас распряг еле переставляющего ноги Каштана, напоил и пустил, даже не спутав. Пошатывало и самого — нешуточное дело дорога на мельницу! Однако не присел, пока не прибрал мешков и не выложил шуршащих магазинной бумагой свертков. Около телеги топталась Петронеле, беззлобно поругивая мужа, зачем, мол, взял рыбу (есть еще!), зачем целый батон вареной колбасы (испортится, лето же). Интересовалась и мельником: все тот же, который тогда, помнишь, Лауринас?… Лауринас терпеливо, тоже нисколько не сердясь, отвечал (где уж тому-то, Петроне, старик давно у Авраама трубочкой своей дымит, сын, но тот, бывало, ни горстки, а у этого… Многовато мучицы мимо мешка сыплется!).
— А как он, мельников сын? Красивый? — не отставала Петронеле. — Отец-то красавец был, высоченный.
— Етаритай и етаритай, как скажет наш Линцкус. А что до красоты, то уж куда красив! Нос — что хлебный нож!
Оба расхохотались, довольные веселым разговором и друг другом, будто и не промелькнула между ними мамзелька с вуалькой, легко и скорее всего неожиданно приплывшая через море времени.
Потом Лауринас жевал в летней кухоньке утрешние блины. Очень любил подогретые и обиняком сделал своей Петронеле комплимент: в закусочной тоже-де заказывал блины, так не откусишь, чисто из жести! Наконец Лауринас поднялся, чтобы пригнать домой корову, услышав это. Елена предложила помочь.
— Не на-адо! — посуровели только что улыбавшиеся губы Петронеле. Так же отшила бы и сноху, и любую другую женщину, по неосторожности слишком близко сунувшую нос. Даже сквозь сон, больная, из постели так же отшила бы и лишь потом подумала бы, что позарез нужна помощь. Но смертельно уставший Лауринас не сопротивлялся, пускай сходит. — Не корова у нас, а дьявол. Ударит, с ног собьет! — постепенно смягчилась хозяйка. Сама не могла двинуться с места, измученная дневными трудами и ожиданием.
— Вмажь ей покрепче, ежели брыкаться начнет, не цацкайся. На-ка возьми, — и Лауринас протянул кнут, соблазнительно пахнущий лошадью.
— Ну, совсем сдурел старик! Станет тебе городская барыня кнутом размахивать, ровно какая пастушка! — пристыдила его Петронеле, но не пустилась пилить, изливать застарелую обиду или разочарование, о которых на короткое время забыла. А может, не забыла, отодвинула в сторону. Ведь мог и не вернуться. Мог не вернуться. Статкус вслушивался в эти непроизнесенные слова и не слыхал, как возвращавшаяся с пастбища корова суется то на свекловище, то в ячменя.
Елена после многих лет перерыва присела к вымени, и струйки молока неуверенно зазвенели в ведро. Словно пианино, к которому прикоснулся давно не игравший музыкант.
Каждый прыск струйки мимо подойника — в солому или в навоз — должен был бы отзываться в душе Петронеле как удар, но она, настроенная не буднично, не обращала на промахи никакого внимания. Ведь дождалась мужа, который мог не вернуться…
Статкус смотрел, как жена, сполоснув подойник, моет в тазу ноги. В темноте бело сверкали икры, что-то воскрешая из тумана памяти.
— А ты, мамочка, и доить умеешь? — спросил несмело, словно ответ будет упреком ему самому.
— Какое там умение! Обрызгалась с головы до ног. Беда старикам с такой коровой. Бешеная.
Статкусу понравилось, как она говорит, — самые нужные слова, и больше ничего. Можно подумать, с незапамятных времен только и делала, что мыла ноги, и вода с шорохом выплескивалась на траву.
Ведь она деревенская, вспомнил он, хотя сто лет знал, что деревенская, как и эта Петронеле. Дочь аптекаря, но все равно деревенская.
— Видишь, оказывается, твоя мамочка не последний паразит. — Елена рассмеялась, и ее низкий горловой смех вновь, уже который раз задел нежную, давно забытую струну.
Собралась Елена и на другой вечер доить. Настороженная, массировала соски, потом доила в распахнутом хлеву, чтобы в случае чего подоспел на помощь хозяин. Балюлене не радовалась, но и не протестовала — стояла поодаль и поглядывала исподлобья. Чернуха махала хвостом, однако из цепких Елениных пальцев вырываться не собиралась.
— А из тебя неплохая доярка получилась бы, — похвалил Статкус жену.
— Вот не думала, что снова доведется под буренку лезть. — Ее смущенный взгляд как бы извинялся, что приобщилась и получает удовольствие от такого, не всем доступного дела.
— Попробовала бы, как они. Изо дня в день. Осенью, зимой… — Статкус попрекал, все больше раздражаясь, не понимая, почему не может простить ей этого освобождения и приобщения. И одновременно ему нравилось, смотрел бы и смотрел, но рядом с дояркой, чувствовал, долго оставаться опасно.
— Что и говорить. Разве я не понимаю? Но все же твоя мамочка — не последний паразит, правда? — повторила она вчерашнее.
Мне приятнее, когда ты натягиваешь лакированную улыбку! Но вслух лишь предупредил: не очень-то хвастайся, а то прозеваешь, брыкнется корова.
— Сейчас кончу. Будем ужинать. Котлеты, что от обеда остались, сойдут?
И снова ни малейшего намека на какие-то глубины — деловая, заботливая. С мужем одна, с людьми другая… Нисколько за него не опасается, спеленут, как шелкопряд, ее заботой и самопожертвованием. Разве не она задумала эти воспоминания? Сама-то в тени держалась, через других, «от имени поколения» действовала. Но покажите мне, где оно, то поколение? На пальцах сосчитать можно трясущиеся головы. Излюбленное место их свиданий — вестибюль поликлиники, ха! Не выстроишь по тревоге — разбрелись кто куда, а те, кто поближе… Одни в большое начальство выбились, двое спились, этот цветы разводит (гвоздичка-то зимой — три целковых!), ну а тот, в которого чуть не уткнулся на улице, будто в стеклянную стену?… Пронеслись друг мимо друга, как чужие, враги… Враги? Сами себе — враги? Нет, это хорошо, что есть у него Елена; оторвется сейчас от коровы и снова будет послушной, ласковой. Воспоминания? Какие у тебя воспоминания, если ни черта не можешь наскрести, не знаешь, что и как вспоминать. Упираться невидящими глазами в ничего не говорящее прошлое, выводить из терпения покорную жену — вот на что ты способен!
Чернуха переступила задними ногами, закачалась, как лодка.
— Ну коровушка, ну, милая! — ласково запела доярка. Ведро снова зазвенело, только глуше, струйки стали короче.
Мрачная, как темная туча над липами, Балюлене не выдержала.
— Ладно. Сама процежу. Беги, муж-то скучает, — говорит она выходящей из хлева взмокшей Елене, властно перехватив дужку подойника.
— Раз уж начала, сама и кончу. Все равно забрызгалась.
— Ладно, говорю! — Хозяйка дернула ведро на себя, на землю шлепнулась белая шапка пены.