Древо света
Шрифт:
— Какой важный товарищ! — Это снова сказано по-русски. — Или нечем хвастать?
Дануте прохаживается около него, словно вокруг торчащей посередине комнаты вещи. И он вынужден вертеть головой, ловя ее взгляды и неспокойное дыхание. Ему дурманит голову запах раскаленного девичьего тела и еще какой-то подозрительный, то ли самогона, то ли скверной водки.
— Кажется, Вильнюс ты не удивил, как, впрочем, и наше занюханное местечко!
— Не удивил… — пересохший голос выдает и горечь, и стремление выбраться из неловкого, двусмысленного положения.
—
Елена разливает парное молоко по зеленым чашкам с белыми кружочками. Слушал и слушал бы это уютное бульканье. Над влажным лугом их детства, над потемневшей от дождя коровьей спиной поднимается парок. Над их мокрыми головами — радуга.
— Пока не удивил, но и не сижу сложа руки. — Статкус обращается к бывшему аптекарю, к отцу своей такой желанной, но сейчас ехидно над ним насмехающейся девушки. — Работаю, дядя Еронимас!
— Где же, в какой-нибудь канцелярии?
— На стройках, на вокзале. Где придется.
— Энтузиазм? Газеты пишут, а я-то не верил… Если так, прекрасно! Не канет, значит, в небытие привычка наших предков честно трудиться. — Похвала человека, у которого отняли аптеку, едва ли искренна. На одной телеге вывезли аптечную посуду, шкаф и весы, на другой кресла.
— Приходится зарабатывать на жизнь и учение.
— Ну и как, удается?
— Не особенно, все проедаю.
— Не лучше было бы пропивать?
Это Кармела, закинувшая ногу на ногу. В ее тоне и облике что-то неприятное, словно оборвалась и то и дело зудит какая-то струнка. И улыбается большим ртом, не стесняясь того, что виден потемневший зуб. Собиралась поставить коронку, помешали перемены.
— Ты смотри, не бросай учебу. — Баландис задумчиво оглядывает Йонаса. Может, совсем и не думает о своей аптеке, размышляет о судьбе этого парня, связывая его со своими дочерьми.
— Не знаю, как оно будет, ничего не знаю, — горько вырывается у Статкуса.
Когда шел сюда, знал, а вот теперь не видит ближайшего поворота дороги, не представляет себе, как выдержит еще четыре года. Влечет жизнь, кипящая там, где тебя нету, вот ты и гонишься, и гонишься за ней, не успевая перевести дух. Месить глину жизни, чувствовать, как она поддается твоей силе и задумкам. Каждый день, всегда. А вместо этого запорошенные пылью веков своды, проповеди преподавателей, натурщицы с отвислыми животами; а ведь за окнами каждый день иной, ну не каторга ли? И к тому же приступы тоски — родное местечко, дом на холме, шепот Дануте при лунном свете: «Целуй шею… грудь не трогай…»
— Послушай, любитель парного молока. Может, ты тоже неудачник, как и я?
Статкус встает, его большое тело, как бы распаренное теплом дома, о котором он столько мечтал, пошатывается. На что надеешься? Ведь она даже не отвечала на письма. Кончить… закрыть эту страницу… И он, круто повернувшись, уходит. Кажется, земной шар повернулся
— Не сердитесь на Дануте, Йонас. — Елена провожает его сквозь колючие, хищные туи. — Несладко ей. Снова не приняли в консерваторию. Один отцовский приятель по студенческим годам обещал замолвить словечко, а потом испарился.
Статкус молчит.
— Я все успокаиваю Дануте. Мы же, говорю, счастливые, в своем доме остались. Живем там, где родились, выросли. Где мамина могила.
Обидно, что не Дануте это говорит. Закипает злоба.
— Эй, сколько тебе лет? — Он трясет Елену за плечо. — Пятнадцать?
— Шестнадцать… скоро.
— А говоришь как старуха.
— Мне сестру жалко… и всех людей.
— А меня?
— И вас тоже… Но вы крепкий, сильный.
— Хочу быть сильным!
— Будете.
— Тогда художником не буду. Или ты железный, каменный, или…
— Понимаю. Одни выражают себя красками, другие кулаками… да?
— Откуда ты это знаешь? Из книг?
Не плечо бы ей сжимать, а погладить высокий, белеющий в темноте лоб. Нет. Неосторожно. Глаза девочки старше ее самой. И гораздо проницательнее.
— Вы не отчаивайтесь, Йонас. — Елена по давней привычке виснет на калитке, по-детски раскачиваясь, но детство ее кончилось, как и многое другое под этим небом. Над ними высится дом, который не отпускает ее ни на миг и его тоже едва ли отпустит, если не сделает он решительного шага… В каком направлении? Ах, знать бы!.. Обманчиво светится зеленоватый прямоугольник окна, обманчиво весело выводит рулады сольфеджио Кармела. — Сестра не всегда такая невыносимая. Вчера вон помогла корову доить.
— Почему она не отвечает на мои письма? — Перед Еленой не стыдно унизиться, ведь ее тоже унижают, и не кто иной — он сам. Странно, но мелькнуло какое-то предчувствие.
— Она говорит: на что мне надеяться? Пианино увезли вместе с аптечной мебелью. Дояркой или свинаркой могу стать и без диплома. Ничего не буду читать, пера в руки не возьму, так им и надо.
— А я? Что она обо мне думает?
Выпотрошили бы меня — ничего другого во мне не нашли бы. Стою голый перед ребенком… И хорошо так стоять.
— Сейчас Дануте обижена и несчастна. Но она придет в себя, поверьте, Йонас. Не сердитесь?
Все глубже в прошлое проваливается Статкус и лихорадочно пытается ухватиться за что-то прочное, чтобы не очутиться в таком мраке, откуда нет пути назад; ему необходимо, совершенно необходимо — он обещал! — написать воспоминания о вчерашнем дне, до которого рукой достанешь, ясном, как дважды два. Надо что-то делать, надо спасаться; и все же так падать — пусть это страшно, пусть против всех твоих правил и привычек, характера, убеждений — так проваливаться приятно; слушаешь давно отзвучавшие голоса, растворяешься в своей собственной искренней слезе… Неринга — вот кто может прервать это бесцельное погружение. Его Нерюкас…