Дропкат реальности, или пособие для начинающего шулера
Шрифт:
Хайроллер. Об основах игры в рулетку
Разило мышами. Этот настойчивый душок, что въедается в сон, оседая в сознании, словно чердачная пыль на непокрытых волосах, Васса ненавидела с детства. Против самих погрызух девушка ничего не имела, но вот специфическое амбре лежалых вещей, облюбованных пискухами, вызывали стойкую неприязнь.
Соломенный лежалый тюфяк, что немилосердно колол спину и был не мягче булыжной мостовой. Треск поленьев, недовольных прожорливостью огня. Запах дыма, какой стоит, если давно нетопленную печь начинают использовать вновь. Звон разбившейся посудины.
Последний-то и заставил Вассарию открыть глаза. Девушка сощурилась от яркого света и откинула тулуп, которым была заботливо укрыта. На ее груди словно лежал раскаленный уголек из каменки. Окатишь такой водой — закипит, заклубится паром, а не остынет. Еще заспанная, Вассария начала на ощупь исследовать: что же это могло быть? Пальцы наткнулись на цепочку с каплевидной подвеской. Жемчужина буквально пылала, обжигая.
— Проснулась? А я уже было порадовался, что ты отправишься к праотцам.
Нарочито — небрежный тон, поджатые губы. Вот только усталый взгляд человека, проведшего больше суток без сна, выдавал говорившего с головой. Все ж заботился, переживал.
Илас и вправду, почти был уверен, что девчонка не выживет. Слишком хрупкая. Не годна она для таких испытаний. И тащил он ее с собой из одной своей природной упёртости, за кою был не раз бит судьбой. Своих не бросать ни в бою, ни в плену. И не важно, любишь ты того, кого тащишь на плечах или ненавидишь. Он свой. И точка. То, что с кровавыми соплями, с треском костей и рваными ранами было вбито в сознание на приграничье, за один день исчезнуть не может. Впрочем, даже служба не изменила характер Иласа: гордый, язвительный, порою резкий до грубости, надменно — спокойный. Хотя, с появлением этой пигалицы, блондин все чаще ловил себя на том, что сдерживаться стало в разы сложнее.
Еще месяц назад его жизнь, хоть и не размеренная, все-таки имела какой-то свой особый, но порядок. Привычная маска холодного циника, уже настолько сросшаяся с лицом, что давно и прочно забыто: а что же там, под ней. Сейчас она слезала змеиным выползком. Илас привык, что его манера общения сама по себе устанавливает зону отчуждения для тех любопытствующих, которые норовят залезть под кожу, в душу.
Язвительным, холодным и надменным он был для большинства из окружения. Лишь те, с кем поневоле приходилось делить и стрелы и руду, текущую в жилах, там, на приграничье, в другой жизни, в другом мире, там знали его иным. И то немногие.
Здесь, в столице он выбрал для себя роль этакой каменной глыбы, с которой мастерски справлялся. Благо высшее общество не видело в этом ничего странного. Прикрывшись веерами и нюхательными табакерками, оно шептало: дескать, породу не раздавишь, и Иласу есть в кого быть таким. Альяс — Гронт как-никак слыл тем еще презрительно — горделивым мерзавцем. Впрочем, несмотря на данную репутацию среди фьерр и фьеррин, блондин считался 'обворожительным сукиным сыном' и имел немалый успех у дамского полу, чем иногда беззастенчиво пользовался.
Мужчина уже давно подметил, что чем неприступнее с виду крепость, тем старательнее ее пытаются осадить настойчивые фьеррины. И дело здесь даже не в красоте и титуле, хотя они выступают приятным довеском: азарт охоты присущ не только мужчинам. Но Илас относил себя к категории тех холостяков, которые семь раз меряют, но так и не женятся…
Сейчас он смотрел на заспанную, растрепанную девушку, крутившую в пальцах кулон и морщащуюся. Словно это самое украшение было из куска негашёной извести, которая при прикосновении медленно, но верно разъедает кожу.
Вразумительного ответа на вопрос: 'На кой мракобес он вмешался в столь милый диалог сестренки и ямщика?' — он для себя не находил, как и на: 'Зачем ее спас и продолжаешь помогать?'. Признаться, что побудило его сделать все, случившееся накануне, воспитание и обычное человеческое чувство, именуемое альтруизмом, Иласу даже самому себе не хотелось. Считал, что стремление помогать кому бы то ни было он в себе изжил. И сейчас с раздражением констатировал, что нет, не до конца. Живое доказательство этому сидело перед ним. От этого мужчина злился еще больше.
— Можно воды? Пить очень хочется.
Васса не играла. Это было излишне. Чувствовала она себя так, словно вчера соревновалась со сказочным Дедом Похмелем. И выиграла. Голова, словно фигляр, балансировала на шее, грозясь от неловкого движения упасть и разбиться вдребезги. Осознание того, что же все-таки произошло, приходило грозовыми разрядами, ослепляя своей масштабностью. А еще в дополнение недовольный прищуренный взгляд 'братика'.
Илас, не говоря ни слова, взял кружку и взвернул ее вверх дном, вытряхивая мусор (Васса искренне надеялась, что это труха и сенная пыль, а не мышиный помет). Посчитав, что теперь посудина абсолютно чистая, мужчина зачерпнул из надтреснутого чугунка. Посудина томилась в печной загнетке, куда жар угольев хоть и доходил, но вскипеть воде не давал.
— Пей.
Услужливо (ага, с таким же лицом подают мыло, чтоб веревка шею не натерла) Илас протянул глиняную кружку. Когда-то наспех обожженная, и потому покрытая мелкой паутиной трещин, здоровенная, до краёв наполненная теплой водой посудина весила изрядно.
Сделав пару глотков и закашлявшись с непривычки (горло жутко саднило), Васса почувствовала себя лучше.
— Сколько я тут провалялась?
— Около суток, — соизволил ответить мужчина и словно в издевку добавил: — Смотрю на тебя и думаю: а ты точно графиня? А то воспитание у тебя… вроде уже и не подворотня, но и для приличного общества не дотягиваешь: слишком неправильная.
У Вассы всегда чесался язык ответить какую-нибудь гадость, когда ей указывали на особенности ее происхождения и воспитания. Ну да, старик Хайроллер имел совершенно иные взгляды на то, каким должно было быть образование его внучки. Он считал достаточным, если фьеррина знает пару танцев, за столом умеет пользоваться ножом и вилкой (при этом не важно, для мяса, рыбы или фруктов оная предназначена). Из исключительно женских умений он полагал, что девушка должна сносно уметь штопать (вышивка признавалась ворчуном женской глупостью и способом убить время, и в число полезных умений на его взгляд не входила) и готовить так, чтобы не умереть с голоду. А вот грассирование и картавость, так ныне модные у знатных фьеррин (многие дома для приобретения этого умения у своих дочерей и жен нанимали специальных учителей), он почитал несусветной глупостью, впрочем, как и духовную семинарию.