Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие
Шрифт:
Отношение этих строк к жене предположительно. Стихотворение это в нескольких списках датировано 19 января 1830 г. — в этом
Многие исследователи восторгаются этим высокохудожественным и целомудренным изображением полового акта в литературе. Но мало кто замечает, что если это описание относится к жене, то оно убийственное для мужа. Восторг поэта был напускным. Это была хорошая мина при плохой игре. Ведь тут же ясно, что жена не проявляла никакой охоты к постельным ласкам, лишь выполняла супружеский долг: «склоняяся на долгие моленья», «стыдливо-холодна», «без упоенья», «восторгу… едва ответствуешь», «поневоле». Пушкин продолжал заводить романы с другими женщинами, хотя и реже, чем раньше, а жена ревновала и однажды после бала дала ему пощечину.
Самого яркого приключения она и не знала: как-то в 1832 или 33 году Пушкин ночью пробрался во дворец графини Долли Фикельмон, внучки Кутузова и жены австрийского посла, и утолил свою страсть в присутствии старого мужа, спящего в соседней спальне! Приятель и наперсник Пушкина Нащокин описывает это свидание со слов поэта так:
«Дверь была заперта; густые роскошные гардины задернуты. Начались восторги сладострастия. Они играли, веселились. Перед камином была разостлана пышная полость из медвежьего меха. Они разделись донага, вылили на себя духи, какие были в комнате, ложились на мех… Быстро проходило время в наслаждениях». Опомнились уже утром. Когда служанка-француженка выводила его, муж спросил из-за ширмы: «Кто там?» Служанка ответила: «Это я». Пушкин потом заплатил дворецкому за молчание 1000 рублей золотом (Вересаев 1995: 139).
Всё же для Пушкина жизнь круто изменилась. Ухаживать за женщинами было не с руки (дурной пример молодой супруге), да и недосуг: нужно было неустанно охранять красавицу-жену от покушений ухажеров — «кобелей». Пушкин, столь успешно исполнявший роль соблазнителя чужих жен и ревновавший только к другим соблазнителям их же, вынужден был войти в роль старого мужа молодой жены. Из всех страстей, связанных с любовью, на первый план выступили ревность и опасения за поруганную честь. Рядом со страстным мужчиной, привыкшим к частой смене возлюбленных, год за годом оставалась одна женщина, много рожавшая, всё еще красивая, но привычная и не пылающая к нему любовью. Да и у него на месте любви вырастал сложный комплекс чувств — ревность, тайное недоверие, горечь, досада, трезвое снисхождение и в лучшем случае покровительственное расположение.
Н. Н. Пушкина, 1842–1843 гг.
В. Гау.
Барятинский с Пушкиным собрались читать друг другу стихи в присутствии Натальи Николаевны и спросили у нее, не помешает ли это ей. «Читайте, читайте, — ответила она, — я не слушаю». Художник Карл Брюллов посетил Пушкина, тот ему демонстрировал детей, свое семейное счастье, которое Брюллов нашел «натянутым», и он прямо спросил Пушкина: «На кой черт ты женился?» Тот отвечал, что его не выпускали за границу, вот он от нечего делать и женился (Вересаев 1999: 289–290). Какая-то доля истины в этой отговорке есть.
Его полушутливая сентенция о несерьезности женской любви, о легковесности женщин, об отсутствии у них глубины чувств вроде бы находила подтверждение. Это была основа, по крайней мере, для раздумий о друзьях и знакомых, чуждающихся женщин и избравших другую форму любви.
Отношения с религией и нравственностью
Чтобы правильно оценить отношение Пушкина к содомскому греху и содомитам, нужно рассмотреть динамику его взглядов на религию и нравственность.
Воспитанный на Вольтере и французской легкой поэзии Просвещения, Пушкин имел полную возможность выработать в себе идеологию, соответствовавшую его африканскому темпераменту. Это предполагало скептическое отношение, по крайней мере, к некоторым религиозным догмам, служившим основами консервативной нравственности. Целомудрие, святость брака были для молодого Пушкина чем-то, достойным только осмеяния. Его борьба за живой русский язык включала в себя и допущение эротической лексики, в том числе и непристойной, обсценной. Бордели и дамы полусвета, откровенно именуемые блядями, поселились в его лицейских стихах. В 1821 г. в Кишиневской ссылке он написал «Гавриилиаду», в которой соединились эротика и вольтерьянство. Это изящная насмешка над религией.
Черновики 1827 года содержат подробное и абсолютно нецензурное описание борделя: барышни на стук у дверей
Встали, отодвинув стол; Все толкнули [целку], Шепчут: «Катя, кто пришел, Посмотри хоть в щелку». — «Что, хороший человек; Сводня с ним знакома; Он с блядями целый век, Он у них как дома…» и т. д. (III: 77)А. Н. Вульф, 1828 г.
Художник А. И. Григорьев.
Его либертинаж не ограничивался литературной эротикой и не сводился к визитам в публичные дома (то есть к слабостям и временным падениям), а имел основания в его жизненной философии. Об этом говорят его поучения студенту Алексею Вульфу, которого он называл своим «сыном в духе». А Вульф его — Мефистофелем. Вульф сформировался как изрядный циник. В своем дневнике (который он не предназначал для печати) Вульф записывал:
«Молодую красавицу вчера я знакомил с техническими терминами любви; потом, по методе Мефистофеля (т. е. Пушкина. — Л. К.), надо ее воображение заполнить сладострастными картинами; женщины, вкусив однажды этого соблазнительного плода, впадают во власть того, кто им питать может их, и теряют ко всему другому вкус: им кажется всё пошлым и вялым после языка чувственности» (Вересаев, 1999: 218).
Но расшатывание религиозных догм не могло остановиться на половой морали. Симпатии к революционным движениям в Европе влекли за собой и более решительную критику религии.
В послании В. Давыдову с Юга (апрель 1821 г.) Пушкин писал:
Я стал умен, я лицемерю — Пощусь, молюсь и твердо верю, Что бог простит мои грехи, Как государь мои стихи. (II, 178)В 1824 г., увлекаясь любвеобильной Амалией, изменявшей мужу не только с Пушкиным, поэт писал ей кощунственные комплименты: