Друзья
Шрифт:
Полжизни прошло с тех пор, когда они с Аней бежали на пригородный поезд. И опоздали. Задохнувшаяся, надышавшаяся морозом, она ела снег из шерстяной варежки, а он целовал ее ледяные от снега губы. А по платформе ходил милиционер в валенках с калошами. Прошел раз, прошел еще раз, сказал строго: «А ну выйдите на свет, чтоб я вас видел…»
Аня шла по солнцу в черном купальнике, сильная тридцатишестилетняя женщина: на мокром песке оставались глубокие следы ее ног. А навстречу летело маленькое ее повторение. Набежав, Машенька
Он смотрел на них издали, словно из окна того поезда, который увозил его. К лучшему? К худшему? Он знал только, что уже ничего не изменишь.
ГЛАВА VII
Ночью, горячими ладонями гладя его лицо, Анна говорила:
– Так мне тебя что-то жалко! Ты прости, я тебе порчу радость.
– Ну чего, чего, трус Иваныч? Чего ты?
– Сама не знаю. Только жаль тебя. Так жаль, что я вчера даже сердиться на тебя не могла. И страшно…
– Ты еще на картах погадай.
– А я бы погадала. Карт нет.
– Чудная, честное слово. Беда случается – ты спокойней меня. Все хорошо – ты боишься.
– Я только чувствую: не будет уже того, что у нас было. Что-то сдвинулось. А нам было хорошо. И я не хочу!
Вот это она права: сдвинулось. И движется. Но странное только дело: не хочется торопить судьбу.
– Эх ты, охранительница своего гнезда. Ничего не бойся, пока ты со мной.
– Разве я боюсь? И уж не за себя, во всяком случае. Они у меня перед глазами, разве я виновата в этом?
Опять начинался их вечный разговор. А впрочем, он и не кончится никогда. Прошлое всегда при нас, как твоя собственная жизнь. И хоть не с тобой было, а твое. Где-то он прочел: история народа – как ствол дерева; выпили из него круг, составь ствол вместе – дерево расти не будет. Это так. Хотя чего в истории не бывало!
Гегель, кажется, заявил: история учит нас только тому, что она ничему нас не учит. Веселое напутствие детям, внукам и правнукам. Впрочем, Гегеля он не читал.
Философов, всех вместе взятых, они в те поры сдавали на экзаменах по краткому философскому словарю.
– Ты сегодня лежал у костра, дети думали – спишь. А у тебя такое было лицо…
– Какое?
– Душа за тебя сжималась.
Глаза ее заблестели в темноте. Андрей вытер их ладонью. Осторожно.
– Ты что, провожаешь меня? На фронт? А если б сына, если б Митю нашего пришлось провожать?
– Фронт – это другое.
– Потому что не с нами. Я вот про свою мать думаю: великомученица была, только теперь ее понимаешь. Даже внукам не пришлось порадоваться… Тебя бы она любила.
– А что, я тебе хорошая жена.
– Может, и лучше, что не дожила. Ведь до радости надо было смерть Юры пережить.
Вот что не дай и не приводи: пережить своих детей.
За окном по лопухам, по листьям сирени стукал редкий дождь. И пахло дождем и сырой землей. А за дощатой перегородкой неслышно спали дети. Их дети: Машенька и Митя.
Андрею снился однажды сон – он даже Ане не рассказал, зная, как на нее это подействует,- снилось, что он проходит мимо Мити, как будто не узнавая. Только так он может его спасти: виду не подав, что это его сын.
Почему? что? – ничего не запомнилось. Но вот это жуткое чувство: он должен не узнавать своего сына. И Митя смотрит молча, как он проходит мимо него.
– На войне хоть то было, что все общее,- сказала Аня.- Даже несчастье. Это со всем народом случилось.
– И тогда – со всем народом.
– Что ты сравниваешь? На фронт стремились. Это было святое. А перед этим – каждый в одиночку.
Он пошарил рукой, нащупал у кровати на полу сигареты, спички, закурил. И курил, глядя в окно, в темноту.
– Ведь им столько же было, сколько нам сейчас,- сказала Аня.- Подумай, ведь уже тогда дядя Женя делал операции на сердце, оперировал рак. Я тебе рассказывала, четыре года назад я встретила женщину, он ампутировал ей грудь. Она жива до сих пор, плакала, помнит его. А его нет. Я ведь фактически выросла в их доме. Мама шла на работу и оставляла меня на целый день. Дядя Женя все уговаривал ее: «Муська, дай вырежу Анечке аппендицит. Она и не заметит даже». Как мама потом ругала себя!
– Ничего в жизни не повторяется,- сказал Андрей, светя в темноте сигаретой.
– Да, да. И они так думали, наверное. Вы, мужчины… нет, это удивительно все-таки!
Вам лишь бы логическое объяснение найти. Все хотите логикой, разумом…
Да, это их мужское занятие она не очень жаловала. Но и не вникала. Считала так: мужчины без этого не могут – и пусть забавляются. Им надо мыслить, искать объяснения в исторических параллелях, ну вот как необходимо им курить, выпить другой раз и при этом много разговаривать. Никогда ничего от этих разговоров не менялось в жизни, она была в этом совершенно уверена. Но вот что поражало Андрея: то, к чему он приходил сложными путями, оказывалось, она и так знает несомненно.
Не по мысли – по чувству, в котором была совершенно свободна.
Он, конечно, не мог не знать, да и она, если спросить, сказала бы, что из них двоих умней он. Многие мысли ей были просто скучны, как скучны ей были газеты. И в то же время ей, как младенцу, бывало то открыто, чего не могли разрешить мудрецы.
Далеко где-то сверкнуло беззвучно из-под туч. Андрей подождал. Даже и не пророкотало.
Весь день давила сильная жара. Ближе к вечеру от горизонта, быстро закрывая небо, двинулись тучи; ветер гнал по улице пыль, белым пухом летели с кудахтаньем куры, мотались согнутые вершины деревьев, отрясая листву. В домах стало темно.