DUализмус. Трава тысячелистника
Шрифт:
На маме хорошо сидеть и через неё интересно прыгать.
– Дада Кигян, – напомнила к вечеру причину маминой немощи Грушенька. И помахала ручками над головой. Это было или воспоминание о Даде Кигяне в качестве лошадки с Грунькой сверху, либо обозначало Маму-Дуру и виновника её головной боли – всё того же пресловутого соблазнителя Даду Кигяна.
Сгорая от бесчестья за своё, возможно излишне резвое поведение, Олеся попыталась отбрыкаться
Не тут-то было! Откушав любовной смеси, Кирьян Егорович, уже не хотел отпускать Олесю по причине совершенно незначительной: он решил на Олесе жениться.
Под ворчание Кирьяна Егоровича через полгода Олеся инициировала с мужем-паразитом развод.
Ещё не разведённый до конца муж, но уже гонимый досадой, он, – насколько позволяли условия, – устраивал за женой слежки.
И как-то ночью ему это удалось. Он выследил Олесю в паре с потерявшим бдительность Кирьяном Егоровичем.
До сильного мордобоя дело не дошло.
Сочувствующий неравновозрастной любви, таксист – он был ровесником Кирьяна Егорыча – был на стороне пассажира.
Он вовремя затянул влюблённого полудеда в машину и увёз от беды подальше.
– Не связывался бы ты с молодёжью, – посоветовал он Кирьяну Егоровичу.
Кирьян Егорович раскраснелся от толкотни и горячей перепалки, и был готов на большее.
– Плохо всё это кончится. Смотри, разделает тебя эта болотная тварь под орех, – говорил шофёр.
– Любовь, черт её побери! – отбрёхивался Кирьян Егорович, – сам знаю, что не к добру, но уже не могу отвязаться. Нравится она мне очень.
Олеся развелась с Серёгой окончательно.
Олеся, трезво раскинув мозгой, не стала выходить замуж за Даду Кигяна.
Дальше всё шло чётко: по усреднённому русско-советскому плану.
Серёга, устав следить, ушёл в запой. На бывшую жёнку – пусть и красавицу – ему стало наплевать.
Изредка, и с каждым месяцем всё реже, он заходил навещать Грушеньку.
Он бродил с ней по опустевшим паркам, магазинам и кафешкам, сдавал дочь в детскую загородку с шарами и живыми клоунессами. А при возвращении дочери маме устраивал истерики. По поводу неминуемого педофилизма, который грезился ему с участием Дады Кигяна и Груньки. Якобы Грушенька рано или поздно должна была подрасти и стать жертвой настоящего урода. И грозился застрелить Даду Кигяна.
Возможно, он имел на это право. Как бывшего мужа. Но, только, пожалуй, вгорячах. Иначе бы ему грозила конкретная тюряга.
Выживший Кирьян Егорович понимающе и, может, излишне сочувственно отнёсся к Серёге (Кирьян Егорович сроду не болел педофилией,
В итоге, утихнув, дуэльщики из—за углов остались живыми. Со временем они забыли друг о друге, словно дурной сон.
В отношения Кирьяна Егоровича и Олеси стала соваться чёрная кошка.
Кошка мешала спать по ночам и дико завывала, предсказывая новое лихо.
Грушенька рисует картинку, держа карандаш в кулачке. По существу это каракули. Но, чётко видны три фигуры.
Две – с кривыми солнечными волосами, глаза – точки, носы – палки. Это явно люди.
Ещё один волосатый огурец. То ли люди, то ли звери, то ли подсолнухи. Обычная детская графика, место которой, после некоторого хранения «на память» обычного детского урожая, – в помойном ведре.
Дело происходит на кухне. В Грунькином творчестве помогает баба.
– А это кто, – спрашивает она, – это Грушенька, наверно, а это мама? Или папа? Это папа? Скажи «па-па».
– Мама. Дадакигян. Да-да ки-гян го-го. – Так объяснила только что созданное художественное произведение Грунька.
– Не поняла? Как-как?
– Да-да ки-гян го-го! – медленно повторила Грунька непонятливой своей бабушке. – Мама! Дада Кигян! Го-го! – И захлопала в свои миниатюрные ладошки.
Бабушка постигала смысл. Вдруг она резко смяла листок. Поднялась и бросила его в мусорное ведро.
Грунька опешила.
– Ну, дела! – совсем непонятно для Груньки сказала видавшая всякого бабуля.
Грунька заплакала.
– Дада Кигян, мама!
Она пружиной соскочила со стула и помчалась вызволять рисунок, уже подвергнутый мемориализации.
Теперь уже зарыдала бабушка.
Вернувшись с мятым листком, Грунька принялась разглаживать произведение, и попала в бабушкины объятия.
Теперь уже хлюпали вдвоём. Старый и малый. И уже вместе расправляли листок.
– Мы сейчас его утюжком… Не плачь, внучка моя драгоценная…
Вернулся из магазина с полными авоськами дед.
Что-то зло буркнул.
Глянув ненавистью на обмокревшую лицом старуху, брякнул покупку о крышку стола. Чуть погодя, опрокинул на штаны сковородку с яичней.
И всё безобразие естественным образом повернуло в другую сторону.
Грунька сочла правильным помалкивать.
Шлёпали стрелки по циферблатному кругу, понукаемые неугомонными, спрятанными где-то внутри мелкопакостными батареечными моторами.