DUализмус. Трава тысячелистника

Полуэктов Ярослав

– Конечно. Я старалась.

– Олеська, тебе повезло, у неё такие классные… золотые… волосики. В отца, наверное.

– Угадал.

У Олеси, не в пример дочери, волосы как у танцовщиц элитных цыганских кровей.

Обаятельные кучеряшки в природе случаются не так часто, как желалось Кирьяну Егоровичу. А тут тот самый случай.

Олеся обиделась. – А мои волосы тебе не нравятся?

К нежностям Кирьян Егорович не привык, строя из себя чопорного графа. Но тут он потянулся к Олесе и неловко, чуть ли не первый раз в жизни по отношению

к женщине, чмокнул в висок.

Пульсирует. Тонкая прозрачная кожа. Под кожей теплилась любовь.

– Не надо, – тихо произнесла Олеся, – Грунька видит.

Подъехал лифт.

Вышла гражданка с авоськой сплюснутого вида. Окинула троицу подозрительным взором.

Ах, это соседка по Олесиной площадке. Как запросто прокололась: зачем вот запёрлись втроём.

Олеся мгновенно покраснела: «Здрасьте, А.Т.».

Кирьян Егорович удостоил незнакомую А.Т. кивком графской головы.

Олеся с Грунькой зашли в кабину. Попрощались в третий или четвёртый раз.

Бабахнула дверь. Тронулся лифт.

Из шахты звон колокольчика: «Дада Кигян! А—а—а! Бе—е!»

Грунька упорно рвалась назад. В козлячье стадо Дады Кигяна.

Проснувшись на следующий день и, как обычно, раньше всех, Грунька для порядка похныкала.

Нашла за подушкой медвежонка. Прижала к себе.

Глядя на красавицу мать, спящую счастливо и крепко, как непорочная дева после посещения её ангелом—имитатором, Грунька, словно утреннюю молитву, зашептала—запела: «Дада кигян, дада кигян».

Манная каша.

Грунька развалилась в стуле, подмяв подушку.

Вертясь и эпизодически поперхиваясь, она тренирует французско—китайский прононс. На все лады: «Дада Кхыгян, кхилян, кхигянь».

Укладывая медвежонка спать, Грунька твердила то же самое.

С каждым разом получалось чище и понятней.

Для взрослых это означало одно: приближается беда разоблачения.

Грунька явно готовилась «сдать» Кирьяна Егоровича в паре с мамой и бабе, и деду, и папе Серёже.

Бабушка из новых внучкиных речей не поняла ничего: болтает и болтает себе ребёнок. Пусть болтает.

Дедушка, будучи мудрым милиционером на пенсии, заподозрил неладное.

Конец спокойствию. Или того хуже. Такого огромного шила в мешке не утаить.

Олеся нервничает.

Совсем расстроившись, звонит подружке.

Та – тоже с филологическим образованием. Оканчивали институт в одной группе. Только Юля осталась преподавателем ВУЗа. Она рассчитывала на диссертацию и соответствующее повышение в зарплате. Более патриотичная Олеся ринулась в школьное образование.

Юля уже «в курсе Кирьяна Егоровича». Она понимает возникшие Олесины проблемы. Эту внезапную, малообоснованную дружбу она не приветствует. Но и не мешает. Прикрывает, не болтая лишнего. Посмеивается. Изредка подкалывает за верхоглядство.

– Наивная ты, Олеська, – выговаривала лучшей подруге, – рискуешь, а не понятно ради чего. Подумай своей берёзовой головой.

– Он умный и добрый человек.

Недоверчиво: «Ну да? А не хитрый?»

Олеся сопротивляется: «Мне он даже нравится… Иногда».

Ей не по вкусу излишне вежливый секс.

Серёгу Юля ненавидит больше, чем Кирьяна Егоровича. Она считает, что Серёга это верх сволочности и предательства.

Она пилит этим зазубренным инструментом главный орган Олеси. Название ему – сердце. Дёргает и без того напряжённые струны нервов:

– Олеся – ты полная дура, что вышла за Серёгу – козла.

Козел и Серёга – это синонимы. Тут Олеся солидарна с Юлей.

Чуть ли не сразу же она посвятила в эту ужасную семейную тайну и драму нового друга – Кирьяна Егоровича. Не обнародовав правды – что ей оправдание – она не приблизилась к Кирьяну Егоровичу ни на шаг.

Шансы Кирьяна увеличились в сто крат.

Скребут Олесю собственные кошки и без того.

– Юль, ну ты слышишь меня?

– Ага. Говори, только коротко. Перерыв кончается.

– У меня Грунька болтает что попало.

– Это как? Что именно? Мат услышала? Матерится уже? Ну, бывает, у меня племянник говорит «х…», а твоя «…» от кого это? От Серёги что ли? Или от деда.

Олеся обижается: её отец дома не матерится.

– Если бы мат. Ну, понимаешь, она Кирьяна вспоминает. Говорит «дада кигян». Хоть и не очень понятно, но «даду» Серёжка может вычислить. Как папу и бабу. «Кигяна» отдельно может и не понять, а «даду кигяна» – сто процентов.

– Ну?

– Баранки гну: последствия – самые идиотские, если не сказать гадские. Пипец какой-то!

Олеся в большом расстройстве.

Юля: «Часто болтает?»

– Да каждый день. С утра до вечера.

– Ого!

– Вот, то-то и оно. Я бы не заморачивалась.

…

– А не похож это твой дада—дядя на просто «да—да»? Частицы такие… утвердительные.

– Не похоже – ударение не там. Не пройдёт. Нет.

– Переучи ударение. И пусть говорит медленно: «да-а… д-а-а».

Юля старается озвучить безопасное произношение, но получается не очень убедительно.

– Вот видишь… – сокрушается Олеся.

– Думать надо было котелком. А ты с первым, да сразу в койку. Да ещё со старым… Гемоглобина у вас не хватает, а адреналинища выше крыши.

– Как тут все предусмотришь… ну в койку… уж и нельзя стало. Сама-то…

– Что-что?

Перечислились самые невинные Юлины ошибки.

– Что—что?

– Я с Серёгой все равно разойдусь, – не стала развивать намёков Олеся, – а Грушка маленькая совсем… Пять слов всего знает.