Дубровицы, Тарунов Алексей Михайлович

Дубровицы

на обложку

Тарунов Алексей Михайлович

Шрифт:

Арест графа совершился без шума. Рано поутру Матвей Александрович был в библиотеке. Тихо прокравшиеся в дом полицейские вынесли все оружие из его кабинета. Возвратившись в кабинет, граф не увидел на месте ни пистолетов, ни наградной шпаги. Он понял все и бросился назад в библиотеку, где стояли в шкафах старинные ружья. Но его опередили. Граф крикнул слуге, чтобы запрягали коней, но руководивший арестом адъютант Д. В. Голицына Василий Толстой заявил, что с этой минуты граф Дмитриев-Мамонов взят под стражу и ехать в Москву не может.

Матвея Александровича заперли в кабинете. Толстой расположился в гостиной, ожидая дальнейших приказаний от начальства. Так прошло около двух недель.

Заходя в кабинет, караульные слышали от графа только одно: «Убирайтесь вон! Вы мне с вашим князем надоели!»

24 июля 1825 года Дмитриева-Мамонова, связанного, доставили в Москву. Передавали, что в последний момент граф оказал полиции бешеное сопротивление: сломал большие кресла, сделал себе из ручки нечто вроде булавы и размахивал ею налево и направо. Однако Булгаков опровергал в своих письмах подобные слухи. По его словам, Матвей Александрович нисколько не противился конвоирам и даже остановил дубровицких крестьян, которые было вознамерились освободить его силой.

Д. В. Голицын назначил медицинскую комиссию, которая должна была подтвердить сумасшествие графа и приступить к лечению. В нее вошли четыре известных московских медика. Их лечение заключалось в обливании головы графа холодной водой, что, конечно же, приводило того в исступление. В эти минуты никто не сомневался, что Дмитриев-Мамонов настоящий безумец. В таком состоянии застал его посетивший дом иа Покровском бульваре А. Я. Булгаков (в 1826 году Булгаков был назначен опекуном Матвея Александровича): «…длинная черная борода, волосы в живописном беспорядке, красная русская рубашка с золотым галуном, козацкие шаровары, сверху всего армяк, цветные сапоги, глаза сверкают, руки в беспрестанном движении, а лицо багровое…»

Восстание декабристов придало делу М. А. Дмитриева-Мамонова политическую окраску. 3 января 1826 года Д. В. Голицын направил уездному предводителю дворянства А. А. Арсеньеву письмо следующего содержания:

«Секретно. По сведению, полученному от Вашего превосходительства о предстоящей описи имущества графа Дмитриева-Мамонова… Обязан будучи по обстоятельствам разсмотреть принадлежащие ему бумаги, прошу покорно Вас… по распечатанию законным порядком в селе Дубровицы дома графа Дмитриева- Мамонова, все бумаги, принадлежащие лицу его, которые окажутся где бы то ни было в прежде занимаемых им комнатах, и даже в собственной его шкатулке, собрать при посредстве посылаемого мною с Вашим превосходительством чиновника особых моих поручений, статского советника Кочубея, которому и благоволите вверить все найденные бумаги, за общими печатьми Вашими, для надлежащего ко мне доставления».

Генерал-губернатор одновременно послал подольскому земскому исправнику предписание явиться в село Дубровицы по первому требованию предводителя- «для надлежащего по сему предмету содействия».

К «пользованию» М. А. Дмитриева-Мамонова пытались одно время привлечь и самое крупное медицинское светило Москвы – доктора Ф. П. Гааза. Но Федор Петрович, осмотрев пациента, поспешил отказаться от сомнительной чести. Возможно потому, что не обнаружил явных признаков болезни.

О пристальном внимании Петербурга к «сумасшедшему» свидетельствуют письма А. Я- Булгакова за 1827 год. «Волков в мае просил у меня коротенькую записку о болезни графа, его действиях, упражнениях и прочее. Я ему составил маленькую «нотице»,- писал опекун в конце июня.- Бенкендорф ее показывал государю, который изволил ее взять к себе, приказав от времени до времени извещать его подобными записками, что с Мамоновым происходит…»

Временами Матвей Александрович совсем не выглядел помешанным. Он часами писал и читал. От него тщательно скрывали известия о событиях на Сенатской площади, о следствии, казнях и ссылках декабристов.

«Однажды,- признавался Булгаков,- разговор зашел о сыне генерал-адъютанта Григория Ивановича Чернышева Захаре. Граф расспрашивал, против кого был заговор, на какое осужден наказание Чернышев, куда сослан… Показывал довольный вид и говорил с жаром, какого я не примечал в прежних разговорах… Я однако ж прервал разговор».

«Повинуйтесь слепо всему, что от вас требуют, сделайте это усилие над собою, не давайте повода к жалобам…»- требовали от графа опекуны и медики. Это звучало как заклинание всех благонамеренных подданных российского самодержца.

Любые попытки протеста пресекались жесточайшим образом. Доктор Маркус то и дело грозил графу холодной ванной или смирительной рубашкой. Надзиратель его, немец Зандрарт, доказывал подопечному, «что он никогда не получит свободы, ежели не будет повиноваться власти всеми признаваемой».

Изощренные издевательства не могли не надломить психики даже такого могучего от природы человека, каким был граф Матвей Александрович. Через несколько лет «лечения» он стал спокойным и почти смирился со своим положением.

В одно из своих последних посещений графа А. Я. Булгаков нашел в нем большую перемену:

«…Видно, что он сумасшедший. Глаза впали, и худ в лице, огромные усы и бакенбарды дают ему страшный вид, говорит ужасным басом. Мне кажется, ему не выздороветь. Он впадает в уныние, но это состояние может долго продлиться. Причина сумасшествия никогда не истребится. Неограниченное его честолюбие и гордость никогда не удовлетворятся, а поэтому и будет его съедать этот червяк».

«Какое странное явление судьбы! – писал о Дмитриеве-Мамонове Петр Андреевич Вяземский.- Все, кажется, улыбалось ему в жизни, но со всем счастием мчали его к бездне неукротимое, неограниченное самолюбие и бедственность положения нашего. Ни частный ум его, ни ум государственный, или гений России, не могли управить им: он должен был с колесницею своею разбиться о камни.

Так грустно тянулась и затмилась жизнь, которая зачалась таким многообещающим утром…

Кого тут винить? Недоумеваешь и скорбишь об этих несчастных счастливцах».