Дуэль на троих
Шрифт:
Затем начали простукивать маленькие саркофаги царевичей по периметру храма…
Басьену на нос капнул воск, и он вздрогнул, как испуганный котенок.
Я глянул вверх – на люстру на цепях. Почти все свечи в ней прогорели. Дрожало лишь четыре огня на толстенных свечах, явно не родственных люстре – так как в пазах они стояли наклонно. И только одна, пятая, свечка не была зажжена и стояла ровнехонько, хоть и была того же самого диаметра, что и остальные.
И указал Басьену вверх, и он помчался искать лестницу. Это оказалось не таким уж простым
Тогда Басьен перекинул через балку под куполом веревку, второй ее конец примотал к какой-то решетке, и как отяжелевшая от долгих лет жизни в городе обезьяна стал карабкался наверх.
Через три минуты он подал мне свечу, плотно обмотанную снизу – в той части, которая скрывалась в подсвечнике, старинным пергаментом.
Я даже засмеялся от счастья!
Мы быстро вышли из здания и пошагали через опустевшую задымленную площадь.
– Поскорее найди переводчика, – сказал я Басьену на ходу.
– Остались только монахи, – ответил он с понятным сомнением.
– Нежелательно. Они – чертовы патриоты, их трудно потом угостить…
– Поищу в самом городе, среди погорельцев.
– Валяй.
Басьен побежал к ближним башенным воротам.
И одновременно я услышал тихую гармонику. Она играла так намеренно покойно и притом тревожно, что я, завороженный этими звуками, замедлил шаг. По-особенному хриплая мелодия словно силилась напомнить мне что-то… Не просто Париж. Я никак не мог сообразить! Совсем остановившись, я начал крутить головой и практически сразу заметил на краю пустынной площади сидящую у костерка на бревнах одинокую фигуру в дореволюционной шинели и шляпе, прикрывающей полями лицо.
Я медленно пошел, как бы мимо, по мере приближения стараясь заглянуть под шляпу и рассмотреть лицо музыканта. Когда мне оставалось буквально три шага, он вдруг спросил по-русски, по-прежнему не поднимая головы:
– Я слыхал, вам нужен переводчик?
Я знал язык в размерах бытового разговорника и с готовностью ответил на русском:
– Да, мне не-об-гот-димо. Я за-плат-чу за услугу.
Тут я сделал попытку, наклонившись, рассмотреть старика – его голос показался мне странно знакомым! Но лицо русского до глаз было прикрыто мокрым газовым шарфом, что не мудрено при таком сильном задымлении вокруг.
– Не возражаю, – сказал гармонист, – только глаза плохо уже видят. Там крупный текст?
Пару секунд поразмыслив, я достал из манжеты пергамент и развернул перед его лицом.
А гармонист возьми и цапни свиток снизу свободной рукой.
– Пожалюйсто, толькоу с моих рук, – попросил я, потягивая осторожно свиток на себя.
Но гармонист не отпускал. Все это уже начинало весьма и весьма меня беспокоить. Басьен и все остальные подручные были сейчас далеко. Я тянул свой край на себя, а русский, словно издеваясь, к себе.
В панике я сунулся свободной рукой за пистолетом. Но гармонист опередил. Под гармоникой, оказывается,
Только тут русский поднял голову (неплотно повязанный шарф остался на шее), и я ахнул… В дымном полумраке из-под широких полей боливара на меня смотрел сам отец окаянного Жана – Бекле-старший, чертов вольтерьянец и высокородный бродяга Анри. Густая сеть морщин его худющей обветренной рожи была напряжена, как сетка матадора, – со всей холодной решимостью и точностью расчета.
– Анри Бекле!.. – От изумления я даже выпустил пергамент. И Анри, не отводя ствола пистоля от моего носа, тотчас с удовольствием уставился в старинный шрифт.
– Да, этот достаточно крупный, – одобрительно кивнул он, точно разговор наш и не прерывался никаким эксцессом, и его глаза забегали по строчкам.
Анри то хмурился, то останавливал взгляд в недоумении на каком-то слове – как видно, древнерусский текст офранцузившемуся русаку давался далеко не без усилий.
Внезапно он начал хохотать, даже и не дочитав до конца. Словно забыв обо мне, Бекле ближе подвинулся к свету костра, а пистолет пихнул, как в кобуру, куда-то в клавиши гармоники. Он читал и хохотал, вытирая шарфом стариковские слезы.
– «Его подлейшеству, величайшему мерзавцу Европы, псу смердящему Франку Пикару, царь и великий князь всея Руси челом бьет!..»
Наконец Бекле снизошел и до того, чтобы перевести мне этот, в полной мере идиотский, несмотря на все свои премудрости, текст. И швырнул свиток мне за ненадобностью.
– Щенок! – невольно вырвалось у меня. Кулаки сжались сами. Я пнул со змеиным шорохом свернувшийся свиток. Но все же овладел собой. Подобрав пергамент, быстро потер истонченную кожу – так и есть! Строки смазались, моя ладонь стала синей!
– Да, сынок всегда знал русский язык лучше меня, – усмехнулся Анри, глядя на шевеление алых отсветов и полос над Замоскворечьем.
Распинав головешки костра в разные стороны, он закинул за спину гармонь и подобрал небольшой саквояж.
– Но ведь пергамент настоящий! – зачем-то выкрикнул я.
– Просто срезанное поле с настоящего свитка.
Сказавши так, Анри, уже не оборачиваясь, пошел через площадь.
Вот оно что!.. Так вы еще не виделись, голубчики! Ну, постойте у меня! Тут настал мой черед приосаниться.
– С одного из тех свитков, – ясно, но без крика запустил я ему вслед.
Анри тут же застыл, будто остановленный пулей. Даже затылок его выглядел ошеломленным. А гармошка за плечом явно напряглась.
Он обернулся и со всей аристократической злостью, на которую был способен, уставился на меня.
– Давно ли вы в Москве, месье Бекле? – осведомился я с самой изысканной вежливостью.
Анри в несколько шагов пересек пространство между нами и ухватил меня обеими руками за жабо и позументы ворота. Можно было бы сказать: как своего холопа, если б русские холопы носили что-либо подобное – жабо и позументы.