Дуэль на троих

Крупин Михаил Владимирович

– А я смогу? – через минуту спросила я робко.

– Говорю же, сможешь. Поезжай. – Игуменья с неженской силою сжала мне руки. Первой встала, перекрестила меня, благословляя, и поцеловала в лоб.

Из дневника Жана Бекле

Еще раз убедившись, что филеров нет, я вытянул свиток из-под яшмовой плитки и аккуратно просунул под кожу седла…

Дверь казармы открывать пришлось коленом. И я едва не зацепил полковника тайного ведомства. Пикар хладнокровно уклонился от налетающей створки.

– О, Господи! – притворно ахнул я. – Ведь так до смерти можно напугать!..

– Уезжаете?

Я прошел к коню, надел седло.

– А вы еще сидите в своем кресле, Пикар? – затягивая подпругу, я обернулся к полковнику (воистину, лучше было не стоять к нему спиной!). – Что ж вы не тушите пожар? А, господин тайный дознаватель? Здесь уже попахивает предательством нации!

Я погрозил полковнику пальцем и продолжал седлать коня.

Пикар подошел ко мне вплотную.

– Знаете, я вам больше скажу. Предательством нации пахнет вообще все. И везде.

В его словах сквозила явно выстраданная философская нота.

– Да что вы говорите? – Я затянул вторую подпругу.

– Возвращайтесь быстрей из Петровского замка.

– Будете скучать?

– Вы – тоже.

Я, приостановившись, усмехнулся:

– А если я доложу императору все о родовом тайнике и о ваших проделках? Не поменяемся ли мы с вами местами в пыточной комнатке?

Пикар не отвел взгляда – пялился все так же насмешливо.

– Не доложите. Это можно было сделать либо сразу – и еще во Франции! – либо уже никогда. Заложив меня, тем самым вы признаете, что сами собирались утаить ваше сокровище от любимой империи, и весь героизм нашего великого похода для вас – просто пустой звук! Наполеон таких обид не забывает. Да и доказательств против меня у вас нет. Не говоря уже о втором футляре. В итоге, лишите себя сразу и всего – и карьеры, и богатства.

Что-что, а логику и даже психику противника этот прованский выскочка просчитывал на пять ходов вперед.

– Вы предлагаете довериться вам? – невинно улыбнулся я. – Разве после того, как мы обменяемся свитками, мне не насыплют крысиного яда в бургундское? Или вам проще пристрелить меня в затылок в первом же бою?

Пикар рассмеялся своим скрипучим, хотя и не лишенным обаяния, смехом и похлопал меня по плечу:

– Возвращайтесь, Бекле. Я вас научу, как защититься от меня. С этого дня, как ни странно, я тоже в этом заинтересован.

После этого он развернулся и пошел через пустынную площадь уверенным солдатским шагом.

Я вытер пот со лба. На другом конце площади Пикар, не оборачиваясь, щелкнул пальцами и к нему тут же присоединился соглядатай, вынырнув из-за куста.

Я задумчиво смотрел им вслед…

Через площадь промчались с какими-то баулами, видимо, «спасенными из огня», мои однополчане. И я вдруг только теперь смекнул, что мне напоминает вся эта их беготня с мешками, сумками и ящиками с момента нашего вступления в Москву…

Лет двадцать назад мирные крыши Парижа овевал ветер свободы, равенства и братства. А чуть ниже якобинцы в малиновых повязках и просто горожане в засаленных и драных сюртуках так же рыскали, что-то искали, выгребали из шкафов и сундуков, отламывали, заворачивали, волокли…

Я, как сейчас помню, трехлетний, сидел на горшке, когда раздался страшный треск ломаемых дверей, в столовой со звоном просыпались на пол ложки, вилки, хрусталь, а в мою спальню вбежал революционер-якобинец «с пылающим взором» и начал потрошить шкафы.

Я, не слезая с горшка, передвинулся в угол, за огромный комод. Оттуда в приоткрытую дверь была видна гостиная, где хозяйничали два других революционера, а мой отец, попыхивая длинной трубкой, покачивался в кресле-качалке с самым философским видом.

Якобинцы как раз опрокинули перед ним навзничь буфет, и отец запыхал трубкой чаще. Революционер, наведавшийся в мою комнату, добрался до комода, увидал меня, быстро щелкнул ногтем по горшку подо мной, сказал «фарфор» и, недолго думая, столкнул меня с горшка. А верней, выхватил его у меня из-под попы – да так резко, что я шмякнулся об пол.

Я подумал и даже не заплакал. Но, помню, крикнул в дверь гостиной с изумленным любопытством:

– Папа, а почему дядя такой злой? Почему он все отнимает, даже мою каку?

– Он не злой, сынок! – с пафосом крикнул отец в ответ. – Он в своем праве! Мы с тобой присутствуем на великом событии – праздновании торжества свободы, равенства и братства…

В это время кто-то грубо оттолкнул отца с дороги. При этом кресло его прокрутилось вокруг оси, и отец, как ни в чем не бывало, продолжил свои объяснения:

– Ну, конечно, не с феодалами братство, а между собой… – сказал он, как бы примиряя свои слова с грубостью непрошенного гостя.

В это время два якобинца начали яростно отбирать друг у друга соболью шубу, отрывая рукава и пиная друг друга.

– …и это – великий процесс, – вещал отец, – торжества свободной частной воли над предрассудками феодализма!

В этот миг, как воплощенное торжество частной воли над всеми предрассудками, из столовой вылетели грязные портки одного из «борцов за свободу», и тут же раздался крик мамы.

Тут стоическое спокойствие отца отчасти было поколеблено.

Вбежав в столовую, я увидел, как отец приставил пистолет к кудлатой башке дядьки, нависшего над мамой.

Тот, воздев руки и даже кланяясь и извиняясь, но с недоброй ухмылкой стал пятиться к дверям. И вдруг, уже у выхода, выхватил из рукава нож и метнул в отца.

Отец же с проворством, которого я меньше всего ждал от него, уклонился (нож воткнулся в картину в дюйме от его головы!) и выстрелил.

Якобинец рухнул, даже не пикнув.