Дума иван-чая

Дашевский Григорий М.

Одиссей и сирены

По путям воздушным, белым прогремев, сирены пенье проникает твердым мелом в душу в узах слуха, зренья. Мне невыносима жесткость голосов, кроящих душу, я хочу сухого воска — мягче пустоты и суше, чем слепые тротуары, не разбуженные тенью от мельканья мелких, карих, воробьиных глаз сирены, чтобы не крошился с краю свет чужим и белым слоем и свобода восковая засияла тишиною. Апрель 1984

Одиссей и Гермес

Посланец неба кроется то в прежних краях боярышника, опускаясь развилками вины и темноезжим путем ствола в укромный, ранний ярус, то за воздушным слоем отдаленья, стесненного грядущею грозою. И облик летуна в тоскливом зреньи на птичий и божественный раздвоен, а он не различает: то ли болью, то ли простором и листвой измятой искажено лицо того, кто молит: не раздвигай

ветвей, времен зубчатых, не покидай неровной душной дали, дай силы в шаткий облик твердо верить, пока видны отчетливо не стали твой острый клюв и твои плечи в перьях. Июнь 1984

Итака

Все ближе ночь. Закат на зданьях чертит грядущие развалины. Проемы и окна углубляет. Как водой, тенями точит камни. Близость смерти ста облаков блистательному сонму пророчит. Точно пыли тонкий слой — на крышах светлые следы провидца, прочь от чужого будущего к дому идущего, глотая голос свой, в лучах которого кровь жирная струится по латам золотым. Наружу голубые, сырые внутренности. С плеч скатились головы большие. В глубоких ртах умолкла речь. Зимою замерзают лужи от зерен ледяных, по образцу которых на асфальте коченеют. Так и душе и плоти нужен проникший плоть и платье и к лицу приникший свет, которому роднее, чем им самим, их будущее. Знаки небывшей жизни выступят наружу, как ложь сквозь строчки ветхого листа, в потерю превратится пустота, чужой песок — в Итаку. То время, когда некуда идти, и есть Итака. Если это вечер, то, значит, вечер есть конец пути. И рубище, скрывающее плечи пришедшего, правдивей, чем о будущем и прошлом речи, не сказанные им. Никем не сказанные. Дождь для похорон на улицах готовит ниши, уже заросшие травой. И в длинных лужах видит он: случайной жертвой неба нищий висит вниз головой. Он ростом с облако, размером с потерянную веру в то, что придет домой. Мох, клевер, подорожник сквозь кости проросли убитых, и отраженье вложено, как в ножны, в асфальт и ржавчиной покрыто. В оконной раме тает белый лед грядущего. Пустеет тротуар. И скоро бледнолицый пар из синего стекла взойдет, из комнатной волны летейских вод. Взгляд возвращается к привычным границам. В ржавых прутьях паутина. Балконные перила в голубином помете. Дикий виноград свисает со стены кирпичной, обвив похожий на себя шпагат. Но мне ли, нищему и у чужих дверей сидящему, сказать: я Одиссей и я вернулся.Мне ли сказать: я узнан. Песни пели плачевные, и нынче льются слезы по моему лицу. Я позван облечь все то, что было прежде, блестящей ледяной одеждой. И сумерки из окон выдвигают тяжелый, светлый отраженья ящик и бледное лицо перебирают, как связку писем, в пустоте лежащих, написанных рукою незнакомой. Ты на Итаке, но еще не дома. Душа идет домой путями плоти, одетой в белые лохмотья, чтобы, придя к небытию, сказать: я узнаю и узнана. Оконная вода, пар заоконных отражений твердеют не в сияньи льда, из тайной мысли ставшего явленьем, а в издавна соседствовавшей раме, обнявшей жизнь смертельными брегами, на чьем песке только мои следы, неровные и полные воды. Одежда ветхая прочнее прежней жизни. Разъятого былого очертанья сшивает ночь, как мертвая вода. Чужая смерть — зерно твоей отчизны, растущей из могильных изваяний, из облаков, застывших навсегда. Август 1984

Нескучный сад

Открытое кафе на Чистых прудах

В.С.

Взгляд отведя от воды, по которой черный лебедь плывет, замыкая угол пены серебряной, видишь снова розовый рот говорящей: не то что покорны — мы к ним относимся словно к слугам. Небо над Ригою будто кусок иного круга: светлее, чем здесь, и выше. В паузах слышен стук голубиных когтей о фарфор блюдец со скользким кремом и чашек с кофейною гущей, сахарный хруст на зубах у ребенка, сидящего рядом. Кроме хрустальных, глядящих в упор глаз и раскрывшихся губ, ничего здесь не сделаешь суше или влажней. Полчаса, и идти уже надо. И остановка трамвая у входа в пустой переулок ближе на взгляд, чем окажется, если со стула встать и стаканы картонные скомкать. И становится твердым камень, который казался бесцветнее дыма. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Зренье ни капли сиянья не выплачет жидким потемкам. В бледной Москве проступил осязаемый город. Видишь, как сумерками распорот шов между светом и тенью на камне, коре, рукаве, как разрезано имя зданий, деревьев, соседки? Она говорит: Спичек не будет? Спасибо. Я не была здесь лет пять — Сын вот родился, и все. А вы часто сюда? Не видали Зебру, Дюймовочку, Старого?Ярче горит черный табак, когда рот прекращает ронять звуки и пепел — рука. Но слова пустоту освещали. На красноглиняной тверди зажглись желтые окна в глубоких квартирах, синие лестниц пролеты с идущими вверх и вниз. Так же поспешно звезда прибавлялась к звезде на небе свежем в четвертый день существования мира. Светлые слезы углов, теневые улыбки улиц, вызванные зарей, забывающие зарю, маскою став, отвернулись к ближнему фонарю. Влага, однажды в зазор между зрачком и сидящей напротив влившаяся, застилает лица мимоидущих, непрочный узор ряби в пруду и бледные ногти молча сидящей. И как чешуя на зеницах — ветхая пленка потопа, ставшая цветом и снов и улиц, блещет на дне кругозора, взглянув в чью пропасть вещи от края ее отшатнулись. Поздно. От ветра качнулись волосы, тополь, облако в тверди воздушной и в каменном небе белье. Ночь заменяет на краткий лед влагу былого, глаза окружая чужою и нежной кожей, не веками и не вещами, слов не оставив между губ, их лишая и звуков и цвета, взгляд отведя от воды до рассвета. 1986

Нескучный сад (1)

Справа невидимая река. Улицы гул по левую руку. И муравей проползает по буквам фразы: и царь, объезжая войска, видел...Кленовая тень легла, прорези неба легли на страницу. Шелест послышится, и шевелится плоский узор добра и зла, спрятанный в книгу, если сквозь строк поступь проникнет сандалий узких в чередованье прозрачной и тусклой, в шорох листвы о жесткий песок. Лето 1986

Нескучный сад (2)

Пододеяльник всё светлее, всё громче голоса ворон. Очередной пропущен сон, и тонкий утренний огонь по краю белой рамы тлеет. Сны, незамеченные ночью, как позапрошлый год, могли быть чем угодно. Пыли, мглы и сна еще полны углы. О раковину била звонче застенная вода до света, дыханье близкое слышней ловило темноту, и в ней сквозили звезды, чьих огней во вдохах освещенных нету. Лето 1986

«Скользкий кафель, известь цвета…»

А.Н.

1

Скользкий кафель, известь цвета легкого пепла изображают скрытую ими стужу снаружи, от стужи спасают, как от лица чужого имя или иней от света. Кто не спит до зари, тот и скажет заря иглам света в стекольном льду, не о них, но о боли своей говоря и о том, как отыскивал сон до утра мнущий простыни, как в неувиденном сне мну сухую траву сквозь снег, и о том, как найду то, что видел вчера, то, что видят другие сейчас, — череду оград для чужих, для вчерашних глаз, бесконечный ряд оболочек ночи — белую розу. Едкий как время воздух шевелит ее, льется по венам, шлет и тленье и шелест, говорящий о тленьи, розе, подснежной траве, человеку в постели.

2

Приблизит тленье ли к цвету летящего в траву сухую снега сухую траву? Найти ли, глядя в себя глядящего и как после смерти стекло целуя, Москву и в щель между дыханьем и отраженьем просунуть голубоглазое лезвие? Связать нельзя ли лица разрезанных на тыл и лица зрением, временем вещей и их чужой, вчерашний их оборот? Произнесет ли не по-немецки рот, стекло туманя: тот человек, тот год?

3

Которому вредно время. Чем дольше взгляд, тем гуще темень стекол, лгущих губным теплом, заоконным снегом лица, тем правдивей свет стен в изразцах. Нет, невозможно, нет. Боль ли сделает из плоти близнеца снега и успеет убелить былое, меж собою и виною пустоту переступить? Нет, невозможно пить воздаянье как воздух губами, глазами ли губы измучив стеклами ночи и глаза пропущенными снами, говорящими: не верь, время не пламя и не спасет от пламени. Январь–март 1987

«Ты, воздух, всё свое лазурь, лазурь…»

Ты, воздух, всё свое лазурь, лазурь о духоте, клонящей в сон меня. И яви ни в одном глазу. Мне трудно дышать тобою, лжецом таким. Но солнце ест глаза, словно оно — дым от иного огня, который будет гореть и уже горит. Оно наклоняет мой взгляд в предлежащий прах, словно оно — споткнуться страх, словно оно — стыд. 1988

«Счастлив говорящий своему горю…»

Счастлив говорящий своему горю, раскрывая издалека объятья: подойди ко мне, мы с тобою братья, радостно рыданью твоему вторю. Сторонится мое и глаза прячет, а в мои не смотрит, будто их нету. Чем тебя я вижу? И нет ответа, только тех и слышит, кто и сам плачет. Сентябрь 1989

«Слабая какая перепонка делит…»

М.К.

Слабая какая перепонка делит разведенный спирт и теплый вечер, то гримасничает, то чепуху мелет. Чем же ей потом оправдаться? Нечем. Всё потом, потом— кто поставил в судьи бедному сейчасневинное после? Стыд заискивает перед тем, что будет, будто чище спирт будет завтра розлит. Август 1990