Дума иван-чая

Дашевский Григорий М.

Снеговик

Строили снеговика вдвоем. Обнимают ком, по насту скользят. Пальцы не гнутся, снег стал темный. Без головы оставить нельзя. Сорок у одного. Хорошо хоть, другой здоров — молодец, звонит. «Спросите, что в школе, спросите еще, зачем он снеговику говорит не таять, к нам приходить домой. Он огромный, он мне не нужен. То безголовый, то с головой. От него на паркете темные лужи».

Елка

М.А.

В личико зайчика, в лакомство лис, в душное, в твердое изнутри головой кисельною окунись, на чужие такие же посмотри. В

глянцевую с той стороны мишень, в робкую улыбку папье-маше лей желе, лей вчера, лей тень, застывающие уже. Голыми сцепляйся пальцами в круг, пялься на близкий, на лаковый блик под неумелый ликующий крик, медленный под каблуков перестук.

Каток

Хорошо, старичок и зазноба, мозг мне грейте и грейтесь оба, угрызая или мороча сквозь горящих ушей: на таком на московском морозе не до правды уже. Наша тень — то втроем, то парная — невесомо рывками обшаривает дикий сахар-каток, как сухая рука начальничка под дохою гладит твой, ласточка, моя ласточка, локоток.

Черёмушки

В Черёмушках вечером как-то пресно. Зато у некоторых соседок глаза — хоть к вечеру и слезясь — чересчур рассеянные, ясные, уставились мимо прекрасных нас. Пошли над какою-нибудь нависнем. Тихо так, слабо. Хорош. Вот и не видишь, чего ты там видела. Будем звать тебя крошка, а ты нас – папа.

Из Вильяма Блейка

1. Горе младенца

Мать стонала; отец плакал. Страшен мир, куда я выпрыгнул, гол, беспомощен, вереща, будто бес укутан в облако. Корчился в руках отца, скидывал свивальник. Выдохшись, спеленат — хмуро припал к матери.

2. Мальчик пропадал

Ты куда, отец, отец! убавь шаг, убавь; окликни, отец, окликни меня, не то я пропал. Такая тьма, нет отца; мальчик в росе насквозь. Болото глубокое, мальчик плакал. И туман исчез.

3. Мальчик нашелся

Мальчик плутал по болоту вслед страннику-свету; заплакал, а Бог около; облик отца, в белое одет. Наклонился; взял за руку; отвел туда, где мать, бледная от горя, по безлюдным торфам искала, плача, мальчика.

4.

Сердце от коханой навек умолчи: вовек оно не говоримо, ибо гладя ходит бриз невидимо немо. До самого дна, по самое дно сердце говорю ей: вздрогнет плача холодна — и прочь на волю. Едва меня покинет она, идет прохожий мимо: единым вздохом поймана немо да невидимо.

5. Дума иван-чая

А.Н. Я пошел через парк: кора серая, кроны шумные. Чу — иван-чай звенит свою думу: «Бывает дрема в грунте, где негромкий мрак. Там, страхи мои бормоча, я счастлив был. Потом я вышел на свет, похож на зарю как брат, на новое счастье рассчитывая. Но мне не по себе».

Имярек и Зарема

1

Только не смерть, Зарема, только не врозь. Мало ли что сторонник моральных норм думает — нас не прокормит думами. Солнце зароют на ночь — ан дышит утром, а мы наберём с тобою грунта в рот, в дрёму впадём такую — не растолкают. Тронь меня ртом семижды семь раз, сорочью сорок тронь, семерью семь. Утром что с посторонних, что с наших глаз — сорокдолой и семью, троньи меня: сплыли — и не потеряем, не отберут.

2

Простачок такой-то, приди в себя. Мертвое не тормоши, а отпой. Там ясный пил и ты кислород, куда имелись ключи у той, кто мне роднее, чем мое сердце. Там-то случалось и то, и сё: твое послушай, ее конечно. Ты точно пил святой кислород. Вот — ей некстати. Сам расхоти. Холодна — не льни, отошел — не хнычь. Сосредоточься, суше глаза, молчок. Счастливо — у постылого в глазах сухо. Не ищет повод сказать а помнишь. Тебя мне жалко. Какие планы? Кто вздрогнет, вспомнив? Про вечер спросит? Кому откроешь? Лизнешь чье нёбо? А ты, такой-то, роток на ключ и глаза суши.

3

Коля! Зара моя, моя Зарема, та Зарема, которую такой-то ставил выше себя, родных и близких, по подъездам и автомобилям дрочит жителям и гостям столицы.

4

И лишь бы врозь, и льну. Мне скажут: что ты так? Вот так, однако, — и это пытка.

Ковер

«Давай, ты умер» — «Да сколько раз уже в покойника и невесту» — «Нет, по-другому: умер давно. Пожалуйста, ляг на ковер, замри. Нету креста, бурьян, но я бываю и приношу букет. Вот чей-то шелест — не твой ли дух: я плачу, шепчу ему в ответ» — — «Лучше я буду крапива, лопух: они лодыжки гладят и щиплют. Новое снизу твое лицо — шея да ноздри да челка веером».

«Москва — Рига»

Мы Луне подчиняемся, мальчик мы или девочка. В честь Луны спой-ка, девочка, вместе с мальчиком песню: мы не помним из школьного курса по астрономии ни твое расстояние, ни орбиту, ни фазы, но ты напоминаешь нам о себе то приливами крови или балтийскими, то ума помраченьем и за окнами поезда мимо изб и шлагбаумов ты летишь вровень с бледными лицами пассажиров — шли и впредь своевременно в дюны соль сине-серую, по артериям — алую, нетерпенье — маньяку.

Тихий час

Тот храбрей Сильвестра Сталлоне или его фотокарточки над подушкой, кто в глаза медсёстрам серые смотрит без просьб и страха, а мы ищем в этих зрачках диагноз и не верим, что под крахмальной робой ничего почти что, что там от силы лифчик с трусами. Тихий час, о мальчики, вас измучил, в тихий час грызете пододеяльник, в тихий час мы тщательней проверяем в окнах решетки.

Близнецы

Н.

Близнецы, еще внутри у фрау, в темноте смеются и боятся: «Мы уже не рыбка и не птичка, времени немного. Что потом? Вдруг Китай за стенками брюшины? Вдруг мы девочки? А им нельзя в Китай».

Стихотворение в «Литературном дневнике»

«Марсиане в застенках Генштаба…»

Марсиане в застенках Генштаба и способствуют следствию слабо и коверкают русский язык «Вы в мечту вековую не верьте нет на Марсе ничто кроме смерти мы неправда не мучайте мы» Август 2004