Дума иван-чая

Дашевский Григорий М.

РВБ: Неофициальная поэзия

«И комната поблекла…»

И комната поблекла под взглядом темноты, которая на стекла легла ничком, но ты по направленью тени пойми, откуда свет, который на колени твои упал и пред тобою на колени упал, потупив взгляд, раскаявшись в измене тебе, родной закат забыв, тебе доверясь и липы

осветив как траурные перья не видящих пути коней, что вереницей ступают под землей, которым только снится закат, а нам с тобой сияющий из окон все виден он, пока им освещен твой локон или моя рука, но к брошенной отчизне мы не вернемся впредь, по направленью жизни поняв, откуда смерть. Март 1983

«Склоненный к ограде стеклянной…»

Склоненный к ограде стеклянной не знает: останки ли зданий, кусты, пустота ли глазам его не видны. Из тумана сгущаются клинья сиянья и тянутся к фонарям. Незримые вещи покорны тому, кто тоскует по ним, тумана оконною гранью в кресте переплета храним. Их облика скрытые корни туда протянулись, где рано раздавшийся стон заглушен, к зарытому в воздух покою, который и им все родней. Но тает тайник и с собою тот клад, что в нем был заключен, уносит за ряд огней. Найти бы, сиянию вторя, источник и счастья и горя. Но жизнью всегда загражден взгляд встречный, страданье чужое — прозрачною, прочной, своей. Ноябрь 1984

«Ни себя, ни людей…»

Ни себя, ни людей Нету здесь, не бывает. Заповедь озаряет Сныть, лопух, комара. Ноет слабое пенье, Невидимка-пила: Будто пилит злодей, А невинный страдает, Побледнев добела. Но закон без людей На безлюдьи сияет: Здесь ни зла, ни терпенья, Ни лица — лишь мерцает Крылышко комара. «Знамя», № 10 за 2003 г.

«Чужого малютку баюкал…»

Чужого малютку баюкал возьми говорю мое око возьми поиграй говорю Уснул наигравшись малютка и сон стерегу я глубокий и нечем увидеть зарю август 2004 «Критическая Масса» 2004, №3

Сергей Завьялов

Рефлексии

Рецензия на: Григорий Дашевский. Генрих и Семен

Имя Григория Дашевского — не самое громкое на литературном слуху, однако, у этого поэта имеются, на первый взгляд незаметные, черты, ставящие его в первый ряд тех, кто привлекает внимание. Это проявляется и в биографии (а куда мы от нее денемся?) и в стихах. Филолог-классик, преподающий в одном из наиболее престижных интеллектуальных центров страны, РГГУ, являет собою скорее западный тип поэта-профессора (Чеслав Милош, Шеймас Хини, Дерек Уолкотт), чрезвычайно далекий от прожженной российской богемы. Дашевский, тем не менее, прошел школу Тимура Кибирова. Будучи на десятилетие моложе мэтра, он отдал ему дань в открывающей книгу поэме «Генрих и Семен» (у Кибирова в «Интимной лирике» в свою очередь есть трогательное посвящение нашему поэту), да и в целом поэтика Дашевского построена всё на том же центоне и всё на той же пастиши, но только как она построена? Вот перед нами знаменитое стихотворение Сапфо, известное также в переложении Катулла:

Тот храбрей Сильвестра Сталлоне или его фотокарточки над подушкой, кто в глаза медсёстрам серые смотрит без просьб и страха а мы ищем в этих зрачках диагноз и не верим, что под крахмальной робой ничего почти что, что там от силы лифчик с трусами. Тихий час, о мальчики, вас измучил, в тихий час грызёте пододеяльник, в тихий час мы тщательней проверяем в окнах решетки.

Это совсем непохоже на обычный стеб, мы чувствуем, как нечто зловещее изображается пастишированием одного из самых трагических текстов античности. Напомним греческий оригинал:

Мне кажется он может быть причислен к богам этот муж что сидит напротив тебя и так близко слышит твой сладостный лепет и смех что рождает желанья У меня же сердце оборвалось внутри с первого взгляда И вот уже на языке замирают слова озноб пробегает подкожным огнем почернело в глазах звон какой-то в ушах Я насквозь промокла от пота стала зеленее травы меня колотит озноб еще немного и я умру мне кажется

(Перевод свободным стихом наш)

Но если у Сапфо Эрос изводит героиню до того состояния, когда она уже не в силах отличить его от Танатоса, а у Катулла, за которым в последней строфе (её нет у лесбосской поэтессы) следует автор, при всей его дурашливости, слышно биение сердца, подозрительно рано остановившееся (мы не знаем обстоятельств его смерти), то у Дашевского Смерть (по-русски в отличие от греческого существо женского пола) является в больничную палату в обличье сексуально влекущей молодой медсестры. И как бы ни были простодушны молодые поклонники попсовой героики, даже у них нет ни малейшего повода усомниться в том, с кем (с чем) они имеют дело.

Увлекательны и игры поэта с экзотическими размерами. Так, приведенное выше стихотворение «Тихий час» было написано достаточно тривиальной для античной традиции (но не для русской поэзии, тем более современной) сапфической строфой. Но вот в предыдущем, «Москва-Рига», мы встречаемся с более редким видом строфы, составленной из трех гликонеев и одного ферекратея. Строфа подобного вида встречается у Анакреонта (PMG 3, 13, 15) и у Катулла (34). В своем стихотворении Дашевский следует за Катуллом, стихотворение которого, гимн Диане — богине луны, хрестоматийным не назовешь, актуальность его для современного читателя невелика. И, видимо, здесь для поэта и возникает тот случай заманчивой высокой игры, сродни решению сложной задачи или шахматной партии, смысл которого в постулировании того возможного драматического смысла, который мог быть в латинском источнике, но который оказался закрыт для нас толщей времени:

Чистые мальчики и девочки Мы поем песню в честь Дианы

— говорит Катулл, и вот в совершенно безнадежной для читателя ситуации Дашевский разрабатывает свои, далеко не тривиальные, штрихи для исполнения партитуры:

Мы Луне подчиняемся, мальчик мы или девочка.

Нарушен синтаксис родного языка, но этой языковой неуклюжестью создается ощущение как бы отроческой угловатости персонажей. И так до самого конца стихотворения: перед нами то будут мелькать побледневшие при свете той самой луны-Дианы лица пассажиров поезда, то девочкам напомнят о специфически на них действующем лунном влиянии, то всем нам вместе — о непрочности кровообращения в наших сосудах…