Душа моя - элизиум теней
Шрифт:
совершенно реальная доподлинная картина современной ему Франции и остальной
Европы?
Все так …
Но и Флобер, и Герцен и, конечно, Лев Толстой, великие писатели, которые в поисках
идеала и мировой гармонии, что называется, «творили эпоху», будоражили и направляли
умы, воспитывали вкус, преодолели века, границы и наречия, сформировали характер
нескольких поколений людей мыслящих. Авторитет их поступков и писаний непререкаем.
И хотя представленные
личности отнюдь не столь знаменитой и именитой, события и встречи, которым она была
неравнодушным свидетелем, и множество людей, которые прошли с ней по жизни, от
первых лет детства и до старости, безусловно не менее значительны и достойны, чтобы
нынешние современники вместе пережили её простую - непростую жизнь.
– Одноэтажная деревянная пыльная гимназическая Гатчина с её тихими горожанами,
позолоченными церквами, каретами, барабанами вокруг Августейшего Дворца и высоким
подъездом знаменитого Сиротского института Благородных девиц;
– детские, юношеские пленительные окрестности «некоего» именьица с журавлиным
названием «Журавка» где-то на отшибе Могилевской губернии;
– полковые ученья, карты, любовь, офицерские жены и журфиксы в клубах и гостиницах
под Вильно;
– счастливое замужество, Рига;
– каменный заезженный булыжный болотный дачный Петербург Блока и
Комиссаржевской, деревянные мостовые окраин, больницы, Публичная библиотека;
– милые берега Лебяжьего села у самых финских шхер, загорелые лоцманы и благородные
рыбаки;
– Зимний, Невский, Острова, извозчики, трамваи, железная дорога, филармония, окна, Первая мировая, рождение дочерей, Петроград, февраль-октябрь;
– военщина и революция, голод, «Наркомпрос», «Наробраз», «Помгол», борьба за грамоту;
– неровная тревожная упрямая советская жизнь, Крупская, Горький, Анатолий Фёдорович
Кони, Чуковский;
– театр, Николай Константинович Черкасов – любимый зять и его родители;
– война вторая, блокада, опять голод, страх, неясность, эвакуация, гостеприимный
незабываемый театральный Новосибирск и долгое возвращение домой в свою коммуналку
на улицу Восстания, творческая старость среди дорогих книг, преданных родных, юного
внука и множества друзей, коллег и учеников…
И за каждой из этих, блестяще выписанных Евгенией Алексеевной картинок быта и яви, как за резной рамой с причудливым орнаментом – легион! Конкретные лица и имена
множества знакомых и незнакомых людей (персонажей), приметы их одежды, мыслей,
характеров, привычек, жестов, взглядов, словечек и всяких
жизни», которые (как известно каждому), отнюдь и совсем даже н е м е л о ч и. И так же, как от камешка, брошенного в воду, расходятся круги, так и от каждой живой и, подчас, беспощадной страницы этих воспоминаний, в центре круга - она сама, просвещенный
библиотекарь, преподаватель, искусствовед, переводчик Евгения Алексеевна Вейтбрехт, пожилая красивая русская женщина (правда, с весьма причудливой родословной) с
котомкой любимых книг за плечами и внимательным взглядом. Точь-в-точь, как сказал
однажды Белинский о Лермонтове: « Во всех повестях одна мысль, и эта мысль
воплощена в одном лице, которое и есть герой всех рассказов». Причем, и здесь Евгения
Алексеевна, пытаясь объяснить ход своей мысли или своего поведения в той или иной
житейской ситуации, в большинстве своем обращается к Шекспиру, Гете, Дюма,
Лонгфелло иль к самому Лорду Теннисону отнюдь не ради эрудиции или поучения, а
только лишь для того, чтобы подтвердить авторитет мировой классической литературы
перед сиюминутными открытиями и изобретениями… И теперь каждый, кто не только
раскроет эту книгу, но и «дойдет» хотя бы до её половины - непременно удивится кругом
чтения Е.А. Вейтбрехт и, может быть, потом перечтёт или сами эти книги, или запомнит
их названия (что тоже немало).
Что же касается собственно «прозы», то есть художественности текста (о чем было
сказано выше и что напрямую роднит воспоминания Е.А. Вейтбрехт с самыми
выдающимися образцами этого жанра), приведем «навскидку» пару-тройку выписок и
цитат, подтверждающих наше смелое утверждение …
« Если скупость и любовь к дешевке практична, то моя мачеха в высокой степени обладала
этим качеством. В то время носили белые чулки, но она где-то выискала для меня красные, которые отравляли мне жизнь. Когда мы с мачехой чинно уселись против бабушкиного
кресла, я сразу почувствовала себя в состоянии депрессии. Мне казалось, что и бабушка, и
сидевшая позади нее с вязаньем горничная (бывшая крепостная) с изумлением смотрят на
мои толстые красные ноги. «Гусь лапчатый», – дразнили меня братья. Я тихонько
соскользнула со стула и пробралась к окну. Был солнечный осенний день, и я никогда не
забуду чудесного вида Невы с Петропавловской крепостью вдали».
« Детская сделалась «комнатой мальчиков», а я начала свое странствование на диванах в
комнатах общего пользования. Оно продолжалось с короткими перерывами в течение