Душа моя - элизиум теней
Шрифт:
беда».
Такой башней для моего отца служила его вечерняя работа. Отдохнув час-другой после
уроков, отец садился за письменный стол и работал до поздней ночи. Он составлял
учебники по математике для старших классов. Большая часть этих учебников была уже
принята и должна была поступить в печать. В литографированном виде эти
переплетенные книжки долго служили учебными пособиями в Институте после смерти
отца. Но в последние два-три
поскорей долги сонаследникам по родовому имению, заложенному и бездоходному, он
взял дополнительно вечернюю должность помощника инспектора в Институте. Это, с
одной стороны, ускорило его кончину, а с другой, не дало возможности издать свой
многолетний труд. Мачеха что-то пыталась сделать после его смерти, но безуспешно. Он
мечтал, выслужив пенсию, поселиться в деревне и работать в земстве.
Большой эрудит, атеист, человек широкого кругозора, он впитал в себя все передовые
взгляды своего блестящего поколения. Ненавидел царскую власть с ее продажными
чиновниками, жандармами и полицейскими. Постоянно внушал нам, что каждый честный
работник умственного или физического труда достоин уважения, независимо от
национальности. Бесправное положение евреев глубоко возмущало его. Слово «жид»
никогда не произносилось в нашей семье.
«Рассеянный – значит в чем-то сосредоточенный», – говорил отец в оправдание этого
свойственного ему недостатка. Запечатлелись в памяти некоторые случаи проявления его
исключительной рассеянности. Он рано уходил на службу, и особо инструктированная
горничная должна была проследить, как он оделся, все ли необходимое положено в его
карманы.
Когда он весной, в первые теплые дни, ходил на службу без пальто, то, придя в Институт, часто, сняв и повесив свой вицмундир, мчался на урок в одном жилете. Швейцару
приходилось ловить и возвращать его с лестницы.
Отправляясь на вечернюю работу, он всегда брал извозчика и, если на тротуаре замечал
воспитанников института (они все носили форму), подзывал и подвозил их. Однажды
посадив около себя какого-то ученика, он ласково спросил: «Как твоя фамилия, мальчик?»
– «Борейша», – смущенно ответил его собственный сын.
В обществе друзей его рассеянность служила обычно предметом забавы и веселья. Он, проделав какое-нибудь чудачество, весело смеялся вместе с другими. Как-то раз за чаем во
время очень интересного для него разговора, перешедшего в спор, ему стали передавать
стаканы чая для него, а затем для других. Через несколько минут около него образовалась
целая батарея стаканов. И только хохот окружающих заставил его обратить внимание на
свою ошибку и исправить ее, участвуя в
Отец рассказывал, что в молодости с ним был такой случай. Он получил приглашение на
свадьбу. В назначенный день явился в церковь и увидел толпу народа, стоявшего вокруг
гроба. Отец ничуть не удивился, помня, что получил приглашение, он совершенно забыл, по какому поводу. «Экий я рассеянный, – подумал, – пришел на похороны, а кого
хоронить, не помню». Осмотрелся вокруг, никого знакомых. «Вот проклятая
близорукость, – выругался он мысленно, – никого не узнаю. Да все такие заплаканные, где
тут узнать». Он простоял всю службу, крестился и молился вместе со всеми. Придя домой, обнаружил свою двойную ошибку. Свадьба состоялась двумя часами раньше.
Однажды у нас состоялась очередная вечеринка, все подвыпили и даже поплясали. Отец
был очень оживлен, принял горячее участие в танцах. Но сказалась усталость от тяжелого
рабочего дня, да и час был поздний. Забыв, что находится дома, он, подхватив под руку
свою жену, со словами: «Идем, Леля», подошел к жене своего сослуживца Голубкова,
отвесил ей низкий прощальный поклон и сказал: «Ну, повеселились, спасибо, пора
хозяевам и покой дать. Всего доброго!». Хохотали до упаду и долго не могли разойтись по
домам и дать покой усталому хозяину, который смеялся от души вместе со всеми.
Моя мать, урожденная Тереза Ливи, англичанка по национальности, была круглая сирота, когда поступила в старшие классы Коломенской гимназии. Там она познакомилась с
будущей женой моего дяди Исидора Петровича. Окончив гимназию, обе очень скоро
вышли замуж за двух братьев Борейш. Воспитывали мою мать ее родственники шведы.
Куда они делись после ее замужества – не знаю. Моя мать обладала большими
лингвистическими способностями, владела английским, французским, немецким,
шведским и итальянским языками. За короткий период девятилетней брачной жизни она
родила шесть детей, из них двое умерли при появлении на свет. После пяти лет
замужества у нее появились первые признаки легочного заболевания. Отец отправил ее в
Ялту, где она провела около шести месяцев с моим старшим братом Жоржем.
Сохранилось несколько ее писем к отцу, полных нежной любви к нему и детям. «Мой
дорогой любимый Алексейчик», – всегда ласково начинала она свои письма. В одном из
них она просит приласкать своего второго сына Вениамина: «Он не умеет ласкаться, но
душа у него хорошая». В другом поручает ему купить мне шляпку, не доверяя его