Душеспасительная беседа
Шрифт:
Стало уже трюизмом утверждать, что работа в газете — это превосходная школа для начинающего писателя, что именно газета приучает литератора писать так, чтобы словам было тесно, а мыслям просторно, что газета дисциплинирует его капризное вдохновение и т.д. и т.п. Наверное, это так и есть, хотя тут начинающего писателя подстерегают свои опасности и трудности: привычные стандарты газетного делового языка и необходимая открытость публицистического мышления незаметно проникают в ткань повествования, и краски его художественно-образного восприятия действительности теряют свою свежесть и яркость. Мне, однако, в этом смысле повезло. Я работал в газете
Я тоже придерживался новеллистической формы в своих фельетонах, но Зорич не был для меня примером, я пытался быть по-газетному кратким, стараясь сохранить при этом художественную выразительность и комическую остроту письма.
Ну, а как же произошел и как вообще происходит таинственный процесс превращения фельетониста в писателя-рассказчика? Ведь никакой документации, никаких готовых фактов, никакого «подсобного материала» - у рассказчика нет ничего, кроме зловещей белизны бумажного листа и «воблы воображения»... Боже, как страшно!
Писать юмористические и сатирические рассказы меня надоумил и подтолкнул Евгений Петров. Он как-то по делам «Гудка» приехал в Краснодар, мы познакомились, я привел его к себе домой и, подобно пушкинскому персонажу, стал «душить его комедией в углу», то есть прочитал ему несколько моих фельетонов-новелл подряд, один за другим. Евгений Петрович слушал, улыбаясь и посмеиваясь, а потом сказал, по-южному шипяще и мягко выговаривая согласные звуки:
— Слушайте, вам же нужно писать не фельетоны, а рассказы!..
Вот я и стал писать «не фельетоны, а рассказы».
Газетная школа тут пришла мне на выручку. Запас жизненных впечатлений у меня был неплохой, накопить его я сумел именно благодаря газете — я ведь писал не только фельетоны, а и очерки, и корреспонденции, и репортажи, встречался со множеством людей разного звания и положения, знал их быт, их радости и огорчения. Газета научила меня в ворохе жизненных ситуаций и комических происшествий искать и ценить такие, в которых нашло свое отражение то или иное общественное я в л е н и е положительного или отрицательного свойства.
Вскоре я пришел к твердому убеждению, что я реалист в юморе. В каком смысле реалист? В том, что безудержный комический гротеск, напряженная до крайности сатирическая гипербола мне чужды и что психологическая оправданность даже самых нелепых и смешных поступков и действий обязательна и для персонажей комических. Я увидел, что до читателей «доходят» те мои рассказы, в основу которых лег жизненный импульс.
Позволю себе в этой связи рассказать историю появления на свет моего рассказа «Сеанс гипнотизера».
Я написал его в 1936 году, он включен почти во все мои сборники. Сразу после опубликования рассказа в «Крокодиле» его стали читать с эстрады такие превосходные чтецы-артисты, как В. Я. Хенкин и О. Н. Абдулов, в послевоенное время на Мосфильме по нему была поставлена короткометражная кинокомедия,
А родился на свет он так. В «Крокодиле» готовился специальный цирковой номер журнала. К пародированию душа у меня не лежала. Я стал рыться в кладовых памяти, искать какие-то жизненные впечатления, связанные с цирком. И вдруг вспомнил... В Краснодар в далекие годы моей юности заехал как-то московский поэт-эгофутурист, писавший стихи «на языке предков». Это была дикая чушь, абракадабра, тем не менее изданная типографским способом. Еще про него было известно, что он пытался поставить самому себе памятник в Москве: голый атлет шагает к солнцу, а за икру его хватает зубами невзрачная собачонка — символ мещанства. Все из гипса. Он пришел к нам в Краснодарский союз поэтов — плечистый, иссиня-бледный брюнет с ласковыми и наглыми глазами амурного пройдохи, подарил свою абракадабру с надписью на бумажной обложке: «Союзу молодых поэтов во имя вольности и смелых взлетов» — и ушел, пригласив краснодарских «коллег» на свое выступление в кинотеатре, но не с чтением стихов, а с «разными», как он выразился, «чудасиями».
Я пошел. Эгофутурист появился на сцене одетый в темно-синюю морскую шерстяную форменку с тельняшкой, и... начались «чудасии». Он прокалывал себе язык длинной стальной булавкой, демонстрируя отсутствие крови, разбивал о голову доски внушительной толщины, погружал желающих в гипнотический сон...
Все это описано в моем рассказе, но гипнотизер у меня действует другой, не столь экстравагантный молодец, а типичный для того времени (да и не только для того) халтурщик-неудачник «с длинным, лошадиным лицом, на котором многие пороки и наклонности оставили свои печальные следы».
Главный комический эффект рассказа — его соль — заключался не в образе бродячего халтурщика-гипнотизера, вполне традиционном, а в образе старика сторожа птицефермы Никиты Борщова. Смекнув, что за критику во сне, в который погрузил его гипнотизер Фердинандо Жакомо, ему «ничего не будет», лукавый старичок стал громогласно пушить и изобличать присутствующее на сеансе гипноза нерадивое начальство птицефермы.
Таких стариков лукавцев я много повидал, разъезжая в свое время по кубанским станицам с корреспондентскими блокнотами в кармане куртки.
Жизненный материал, лежавший под спудом, ожил потому, что его коснулась своей волшебной палочкой фея типизации.
Я, что называется, «зарубил у себя на носу» одну непреклонную истину: юмористический рассказ должен нести мысль, ясную и точную, должен чему-то учить читателя. Да, да, учить, не надо бояться этого веского глагола. Юморист, который хочет просто смешить «почтенную публику», в литературе «не выживает». Впрочем, эту истину открыл не я, а Марк Твен в своей «Автобиографии», но я, к слову сказать, прочитал его «Автобиографию» значительно позже.
«Юморист не должен становиться проповедником, он не должен становиться учителем жизни,— писал Твен.— Но если он хочет, чтобы его произведения жили вечно, он должен и учить, и проповедовать. Когда я говорю вечно, я имею в виду лет тридцать».
«Учить и проповедовать»... но, конечно, «учить и проповедовать» своими художественными средствами — смехом, улыбкой, саркастической усмешкой — палитра красок у настоящего юмориста всегда богатая.
Размышляя в дальнейшем над этой коренной проблемой юмора, я остановился на вопросе о взаимосвязи миропонимания юмориста-сатирика с его мироощущением.