Два апреля
Шрифт:
Эра кормила его завтраком. Он молчал, жевал нехотя, не разглядывая, что жует, и она несколько раз спрашивала:
– Где твои мысли?
– В прошлом, - отвечал он, потом сказал сердито: - Перестань. Нет у меня никаких мыслей.
– Что же тогда у тебя?
– спросила она.
– У меня ничего, - сказал он и вздрогнул так, что звякнула ложка в стакане. Страшный смысл слова дошел до глубины сознания.
Хорошо, что раздался звонок. Он пошел открыть дверь.
– Извините, Иван Андреевич, - сказала Ирина Михайловна.
– Что случилось?
– спросил он, глядя в ее растерянное лицо.
Она сказала:
– Леня не ночевал двое суток. И не выходил на работу. Думала, может, он заходил к вам.
– Должен был зайти, - сказал Овцын.
– Странно, что не зашел.
– Извините, я пойду, - проговорила она, запинаясь.
– Каждый год это повторяется, и каждый раз я теряю голову.
– Обождите, - Ирина Михайловна, - удержал он.
– Пойдем вместе. Наверное, я смогу вам помочь.
– Помогите, - сказала она.
– У меня уже нет сил.
В конце дня, когда уже обошли всех знакомых и множество ресторанов, Ирина Михайловна присела на гранитный цоколь колонны у станции метро, сказала:
– Не могу больше. Я сейчас упаду. Никуда не надо ходить, никуда не надо звонить, пропал - и бог с ним! Даже если вернется, я не обрадуюсь. Она заплакала.
Овцын проводил женщину домой, потом объехал вокзалы. Повара не было ни у касс, ни на перронах, ни в залах ожидания. В ресторанах его тоже не было. Может быть, он уже уехал. Во всяком случае, искать его уже негде.
– День прошел - и слава богу, - издевался над собой Овцын.
– Может, и завтра найдется занятьице бывшему капитану...
Он поехал домой, матеря взбалмошного повара, который на шестом десятке не может унять инстинкт дальних странствий. У двери дома оглянулся. На глаза попалась квадратная башня. Это ведь тоже вокзал, и, чтобы совесть совершенно успокоилась, он пошел туда.
«Вот растыка!» - выбранился он, увидев Алексея Гавриловича в громадном зале ресторана, склоненного над столиком. Два человека мотались весь день по городу, а он, нате вам, вот где, под носом! Но злость прошла, когда он увидел большие, тоскливые, совсем не пьяные глаза Алексея Гавриловича.
– Стремление к странствию свойственно славянской нации, - сказал ему повар, будто продолжая давно начатый разговор.
– Думаете, почему у нас дольше всех держалось крепостное право? В государствах, где мужик смирный и с интересом сидит на своем месте, крепостное право ни к чему. А русский мужик убежит, если его к сохе не привяжешь. Разве покорный народ Сибирь, такую громадину, завоевал бы? Только упрямый, несмирный, своевольный русский народ, у которого от рождения гвоздик в заднице расположен, мог такое дело сломать...
– Ирина Михайловна плачет, - сказал Овцын.
Повар со стоном вздохнул и махнул рукой.
– Тысячи русских женщин в подобном положении. Плачут, страдают, ломают руки в горе своем... И никакая наша любовь их от этого не спасет. Другая любовь влечет нас с неодолимой силой!
– Хватит деклараций, Гаврилыч, - сказал Овцын.- Еще не апрель.
Повар поднял глаза к высокому расписному потолку.
– Апрель души, Андреич, - это совсем даже не начало второго квартала. В душе уже апрель, и пташки-чижики поют на разные голоса.
– Это можно понять, - сказал Овцын в сторону.
– И зря вы меня обижаете, товарищ капитан, напрасно. Декларации!
– выговорил он с отвращением.
– Декларации - это когда один другого надуть должен для своей выгоды.
– Простите, - сказал Овцын.
– Ирину Михайловну жалко... Может, все-таки подождете меня?
– Не имею возможности, - помотал головой повар.
– А куда?..
– А куда, а докуда...
– Алексей Гаврилович пожал плечами.
– Где она кончается, человеческая дорога?.. Сперва в Рязань заеду, Ксюшу повидаю. Она мне как дочка... К вам хотел зайти попрощаться. Потому и сижу здесь у вашего дома. Да неловко как-то стало. Вы ко мне не ходите, вроде обиделись.
Овцын почувствовал, что краснеет. Как только повар стал ему не нужен, он не сделал шага, чтобы его повидать. Не подлость ли?
– Чушь это, Гаврилыч, - сказал он.
– Конечно, чушь, Андреич, - подтвердил повар и засмеялся невесело.
– Какие же мы с вами дружки...
– Сегодня поедете?
– спросил Овцын.
– Кто знает... Может, сегодня.
– Есть где ночевать?
– Вы за меня не волнуйтесь, - сказал Алексей Гаврилович.
– У меня теперь все есть. Потому что я человек свободный.
– Свобода духа, - произнес Овцын. Он хотел вернуться к своей иронии, оградиться ею. Издевайся над тем, что тебе недоступно, чтобы не завыть.
– Великолепный алмаз, украшающий личность.
Повар понял и усмехнулся в ответ.
– Этому алмазу не всякий позавидует, - сказал он.
– За него большим лишением плачено. Иной плюнет и скажет: «На кой мне хрен это украшение за такую цену? Украшу свою личность чем подешевле».
– Странно вспомнить, что недавно вы учили меня смирению, - сказал Овцын.
– И это верно, - кивнул повар.
– Пока можешь смиряться, смиряйся. Не мути воду, не волнуй людей. Если можешь смиряться - значит, бунтовать тебе нельзя. Нет, значит, у тебя непререкаемого основания бунтовать.
Вернувшись домой, он сел к столу и написал письмо матери. Раскрыл ящик, стал искать конверт и увидел среди бумаг пожелтевшую уже телеграмму от второго января: «Дорогая Эра Николаевна сообщите когда я могу приехать Овцына».
– Почему она не приехала?
– спросил он.