Два года из жизни Андрея Ромашова
Шрифт:
Вот и дуб. Рыжий, конечно, впереди всех. Ишь какой важный, индюк прямо.
– Ну-с, товарищ Ромашов... Говорил я тебе, щенок паршивый, что мы еще рассчитаемся? То-то же!
Над ухом что-то прожужжало. Рыжий пригнулся и ухватился за деревянную кобуру маузера, болтавшуюся у него сбоку. Андрей удивленно оглянулся. Стреляют? Почему он не услышал сразу? По густому перелеску вдоль поляны как будто прошелся великан с большой трещоткой, люди у дуба попадали в снег, ощетинясь обрезами... Андрея будто что-то сильно толкнуло в плечо. Он упал. Последнее, что увидел: со всех сторон выскакивают конники в краснозвездных шлемах и с шашками наголо...
Когда он опять очнулся, услышал голос:
– Осторожнее, укройте получше и побыстрее в Сенгилей. Да не растрясите.
Никита! Пришел друг на выручку! Недаром он так верил ему.
– Никита, подожди-ка...
На слабый зов к саням подошел Золотухин, еще разгоряченный боем, в сбитой на затылок шапке.
– Очухался?
– Там рыжий...
– Где "там"?..
– Близко!.. Скорее, а то сбежит опять...
– Уже не сбежит - все до одного побиты контры, - ответил Никита, и тут же его осенила догадка: - Это он тебя признал?
– Да... Он такой толстый, с маузером...
Когда сани с Андреем скрылись за деревьями, Никита подошел к лежащему навзничь с маузером в руке убитому бандиту. Так вот вы какой, штабс-капитан Николай Антонович Логачев? Взять бы его живьем! Много ниточек в городе, видно, связано с этой матерой контрой.
* * *
После заседания Совета Евдокия Борисовна зашла на фабрику, до дома добралась поздно. Мать еще не спала, сидела в кухне у коптящей лампы и вязала.
– Опять, Дуня, затемно приходишь. Я уж вся извелась, дожидаючись. На улице бандиты лютуют. И как ты не боишься?
– А кому я, мама, нужна? Ни одежды у меня богатой, ни молодости нет.
– Евдокия Борисовна быстро разделась, достала из печки чугун, налила в тарелку щей и присела к столу.
– Как дети?
– Вот доработалась ты на свою Совецку власть - даже детей родных сутками не видишь. И какое же спасибо тебе за это говорять? Может, нам особняк на Московской по талонам выдадут али имение какое?
– Что это ты, мама, все недовольна Советской властью? Не пойму я никак почему. Власть-то наша, бедных защищает, а ты рассуждаешь, будто буржуйка какая. Я вон при белых в тюрьме сидела, чуть не расстреляли...
– А это потому, что не в свои дела полезла. Я ж тебе говорила... А власть-то? Так какая же она наша, когда детям есть нечего. Когда же такое было?
– Да всегда было при царе. Что ты, мама, не помнишь, как мы из-за корки хлеба сутками спину гнули? Забыла? А сейчас еще враги со всех сторон на нас лезут, задушить хотят пролетарскую власть. Вот и трудно приходится.
– Не будет нам и опосля облегчения никакого. Отец Константин в проповеди сказал, что чем дальше, тем тяжельше. Конец мира скоро из-за этих большаков будет, светопреставление.
– Кто, кто сказал?
– Отец Константин, говорю. Уж до чего дошло - попа приходского и того забыла, безбожница. Поп-то знает, что говорит. Рассказывал, знамение недавно было: если, мол, царя не будет, погибнут все християне.
– И что ты веришь такой болтовне...
– "Болтовне, болтовне"! Всегда все отрицаешь... Я из церкви шла, встретила Анну Александровну. Знаешь, она мне такие страсти порассказала, просто ужасть. Говорит, скоро офицеры сюда придут, большакам конец. Значит, опять тебе хорониться придется. А если они уже навсегда, тогда что?
– Ерунда все это, мама, контрреволюционные слухи. Специально враги распускают, чтобы испугать народ. Сегодня в Совете об этом говорили.
– Вот видишь, опять ничему не веришь. Как тогда, когда Каппель приходил. Я ж тебе сказала: поп Константин, человек святой, и тот твердит это, а ты все свое долдонишь. Нет моих сил больше с тобой спорить. Сама погибнешь и нас погубишь, прости меня, господи!
Окончательно рассердившись, старушка поднялась и ушла в свою горницу, что-то шепча и крестясь. А Евдокия Борисовна еще долго сидела у стола, задумавшись.
Только сегодня говорили о злостных слухах, распускаемых врагами, и вот тут столкнулась с ними прямо у себя дома. Как это ее мать, такая добрая, умная, не может понять, что все неправда? Она вспомнила отца Константина - невысокий, худощавый, с добрым морщинистым лицом и умными глазами. С каждым здоровается, останавливается поговорить. Вроде ничего поп. Почему же он слухи такие распускает?
Может, сходить в ЧК? Лесов просил помочь в борьбе со слухами. Да нет, ничего такого страшного как будто и нет, чтобы беспокоить людей. Вот Андрюшка приедет, она с ним поговорит. Он-то уж разбирается в таких делах лучше ее. Да, да, надо подождать сына...
* * *
Андрей сидел на подоконнике и тоскливо смотрел на озорных воробьев, прыгающих и дерущихся на черной раскисшей дороге. Весна в полном разгаре, а он все торчит в этой больнице, и доктор даже не говорит, когда можно будет выйти отсюда.
– Ну что, поправляешься?
– Невысокий военный со свертком под мышкой заглянул в комнату.
– Как плечо?
– Борис Васильевич, - спрыгнул на пол Андрей, - товарищ Крайнов! А я думал, забыли меня совсем...
– Дела, дружище, сам должен понимать. К тому же Сенгилей - не Симбирск: далековато к тебе добираться. Плечо-то как? Никита очень тобой интересуется, привет передавал. Он мотается с отрядами по губернии, бандитов ловит.
– Спасибо. Плечо поджило: ранение легкое оказалось.
– Вот это тебе ребята наши прислали, кое-какая еда. Поправляйся скорее.
– Да вроде бы уже поправился. Хоть сегодня уезжай. Надоело - жуть, три недели!..
– Доктор говорит, еще с недельку лечиться надо. Ты уж тут дисциплину соблюдай, не маленький. А вернешься - дел тебе еще хватит. Колчак-то слышал?
– опять наступает. У нас в Симбирске почитай все члены партии почти на фронт ушли. А в тылу контры зашевелились вовсю. Вот мы, чекисты, и остаемся. Здесь ведь тоже нелегко!..