Два года из жизни Андрея Ромашова
Шрифт:
Женщины, плача и смеясь, обнимались, на мгновение отстранялись, смотрели друг на друга и снова обнимались.
– Я думала все!
– говорила Евдокия Борисовна, когда они уселись у заваленного какими-то бумажками и образцами тканей шаткого стола.
– Искала тебя. Я тоже после тюрьмы-то свалилась. А ты как в прорубь провалилась. Нету, и все...
– Сыпняк...
– Знаю. Уж не упомню, кто мне сказал, но я в тифозные бараки даже ходила...
– А меня в Инзу вывезли. Тут тогда фронт близко был, нас и отправили подальше...
– Ну ничего, главное, жива.
– Евдокия Борисовна сияющими глазами осматривала, казалось, ощупывала подругу.
– Подкормить бы тебя, да вот как? Может, паек тебе какой повышенный удастся выхлопотать.
– Ничего, теперь все позади... А с едой... Так муж мой в Симбирск вернулся.
– Он ведь в армии был?
– И сейчас военный. Новобранцев тут учит.
– Это хорошо. А ты? Рассказывай, что же ты... Работать-то у нас будешь?
– Буду, буду! А у вас тут как дела, с материалом тем все в порядке? Сколько из-за него муки вытерпели!
– Да не совсем...
Горестно вздохнув, Евдокия Борисовна стала рассказывать о пропаже сукна, о том, как ходила в ЧК и что ведут это дело Золотухин и Андрей, да вот прошло несколько месяцев, а толку пока нет.
– Ничего, Адрюша парень бедовый, - утешила Катя, - найдут. Помните, как он нас освобождал?
– Она задумалась на минуту.
– Да, досталось нам за это сукно... А знаете, Евдокия Борисовна, тот рыжий-то - он родом из-под Симбирска. Из поповской семьи...
– Да что ты, откуда тебе известно?
– Я, когда выздоравливать начала, с одной женщиной рядом лежала. Ну, рассказывала ей свои приключения. Она и спрашивает меня: "Он рыжий, плотный такой, невысокий?" В общем, тот самый оказался, Логачев. Эта женщина его с детства хорошо знает. Отец у него в Сызрани настоятелем собора был. И два сына у него, старший одно время там же в городе жандармским офицером служил. Говорит, лютовал при царе, людей бил смертным боем. А этот, младший, в гимназии учился, потом на фронт ушел, офицером, даже вроде гвардейским стал. А отец их в начале той войны овдовел, монашество принял и где-то в архиереи вышел. Богатые были - ужас. Несколько домов у них, хутор...
– Сгинул тот рыжий. Видно, ушел с белыми тогда... Так что теперь все это безразлично.
– Да, действительно... Ну а мне когда же на работу можно выйти?
– Хоть сейчас...
Довольная Евдокия Борисовна поспешила на заседание городского Совета. Наконец-то у нее появилась надежная помощница.
Зал Дома свободы был переполнен. В президиуме председатель губкома РКП(б) Варейкис, председатель губисполкома Гимов и другие знакомые и незнакомые Ромашовой люди. Она опоздала и, с трудом протискиваясь в проходе, разыскивала свободное место.
– В связи с докладом товарища Гимова должен сказать городскому Совету, - говорил с трибуны высокий худой человек ("Председатель ЧК, Андрея начальник", узнала Евдокия Борисовна), - что в последнее время у нас в городе появилось много каких-то довольно странных спортивных обществ, всякие там вроде культурнические организации - "Труд и Свет" и другие, а главное, множество различных религиозных сект и общин: община евангелистов, баптисты, марковцы, сторонники какой-то живой церкви, братство верующих славян... При этом вовсю идет служба в православных церквах. Вам известно, товарищи, что по декрету Советского правительства церковь у нас отделена от государства. Это значит, что кто верит в бога, тот пусть себе молится ему, мы не вмешиваемся. Но только чтобы церковь тоже не мешалась в дела пролетарского государства, не занималась политикой. А вы знаете, сколько попов помогает белым, участвует в "чапанках", открыто призывает к контрреволюции? С такими диктатура пролетариата борется беспощадно... Но что мы имеем сейчас? По городу ползут провокационные слухи, будоражат людей, возбуждают нездоровые настроения. Причем многие из таких слушков идут из церквей и молельных домов. Я хотел бы обратиться к вам, товарищи, с призывом активнее помогать нам бороться с контрреволюционной пропагандой, решительно пресекать ее.
Когда Лесов сошел с трибуны, Евдокия Борисовна вновь подумала об Андрее. Тяжело им, чекистам, приходится. Вон сколько врагов у республики и на фронтах, и здесь. Ох как трудно!..
* * *
– Шагай, шагай!
– лениво толкал прикладом в спину Андрея худой мужик в огромных растоптанных валенках. Они промокли, видно, насквозь на потемневшем, набухшем водой снегу, но Андрей не мог оторвать от них взгляда. Каждый шаг его израненных босых ног по твердой, проваливающейся снеговой корке отдавался острой болью в груди и затылке.
Он взглянул вверх - ни облачка. Март, а солнце как в апреле. Увидит ли он когда-нибудь еще это небо и деревья? Вон на том конце поляны, у могучего дуба, стоят люди в чапанах и полушубках. И петлю, гады, уже приготовили. Болтается пока пустая веревка на крепком суку, а внизу поленница. Видно, заготовил дровишки какой-то хозяйственный мужичок на полянке, да вывезти к снегу не поспел, а они вот и пригодились для такого дела...
Ноги все уже в крови, не идут совсем, а голова ясная, глаза каждую деталь замечают.
– Шагай, шагай давай!
Вчера на допросе с "пристрастием" он потерял сознание и ничего не помнит, что было дальше. Очнулся в том же подвале, весь мокрый. Темно, на земляном полу хлюпает. Поливали, верно, водой. Пошевельнулся и опять провалился во мглу. Открыл глаза от света лампы и тут же прижмурил. Чей-то голос спросил:
– Ну, господин большевистский шпион, надумали сказать, кто вас послал и с каким заданием?
Заместитель, его голос. Андрей едва поднял руку, сложил кукиш - и снова тьма, небытие...
В третий раз очнулся от острой боли во всем теле, когда его вытаскивали из подполья. Как бревно, связанного, с кляпом во рту уложили в сани, забросали соломой и повезли. Вон, оказывается, куда - в лес, вешать... Его, Андрея Васильевича Ромашова, семнадцатилетнего чекиста, комсомольца... ждет смерть! А они там, под дубом, ухмыляются, гады, сытые и в сапогах все. В сапогах удобно ходить по такому снегу.
Усмехаются? Он им покажет, как умирают чекисты... Выпрямиться, грудь вперед! Хорошо бы развернуть плечи, взмахнуть руками, да связаны крепко сзади, веревки впились в запястья. Больно - плевать! Никита вам, гады, выдаст еще. И революция наша все равно победит. Победит!..