Два господина из Брюсселя

Шмитт Эрик-Эмманюэль

Площадь Жё-де-Баль, где каждый день с утра кипел блошиный рынок, уже опустела; на мокрой брусчатке повсюду валялись затоптанные обрывки газет, набивка драных кресел, сломанные плечики, сплющенные картонные коробки, щербатые миски. Пока припозднившиеся торговцы загружали нераспроданный товар в фургоны, две чернокожие женщины запихивали приглянувшиеся им брошенные вещи в пластиковые пакеты, старик в спортивной куртке и рыбацких резиновых сапогах тоже подбирал остатки, делая вид, что случайно проходил мимо.

Перед церковью из

темно-красного кирпича Жан и Лоран спрашивали себя, что они здесь забыли. Их привела скорее привычка, чем подлинный интерес. Эта игра их больше не забавляла. Хотя долгие годы они осуждали Эдди, теперь их неодобрение обратилось на Женевьеву. Почему она бездействовала? Почему вместо того, чтобы избавиться от своего гнусного мужа, вновь отдавалась ему? Или она патологически слаба, или до сих пор любит его, что также свидетельствует о патологии. Так как они не знали, что предпочесть — слабость или мазохизм, им хотелось бежать от заколдованного круга брака. Что у них общего с этой парой? Больше ничего. На пороге церкви они дали себе слово, что в последний раз проявили интерес к Эдди и Женевьеве. С них довольно!

Они вошли в церковь Пресвятой Непорочной Девы, которую также называли испанской, потому что здесь собирались иммигранты, выходцы из испаноязычных стран. Непонятная архитектура, желтые стены и свисающие с потолка светильники больше напоминали школьную столовку, чем место отправления культа. Обогнув вазы с букетами из искусственных цветов, они заняли обычное место, вглядываясь в оживление вокруг темного деревянного алтаря.

Женевьева разительно переменилась. Она помолодела лет на десять и стала выше на двадцать сантиметров. Миловидная, элегантная, несмотря на простоту своего наряда, она с явным трепетом прижимала к груди ребенка. Чуть поодаль стоял мрачный, плохо выбритый Эдди; напружинившись, как сторожевой пес, он с неприязнью бросал взгляды на приглашенных; в отличие от предыдущих церемоний он не хорохорился.

Когда сзади скрипнула дверь и чья-то тень скользнула в правый придел, симметричный тому, где находились Жан и Лоран, они почувствовали, что назревает нечто.

Темноволосый, типично испанского вида мужчина вжался в скамью, стараясь остаться незамеченным.

Церемония началась.

Женевьева, широко улыбаясь, время от времени оглядывала закоулки церкви, посматривая то вправо, то влево. Ее поведение означало, что она догадалась о появлении незнакомца, но не видела его. На миг она подняла повыше маленького Давида, чтобы его можно было видеть издалека.

Испанец пристально наблюдал за крестинами, в положенных местах опускаясь на колени или выпрямляясь, бормоча молитвы, подпевая вполголоса псалмы и старательно в положенных местах возглашая «Аминь!».

Жан и Лоран покосились друг на друга: мужчина вел себя точно так, как они на свадьбе в соборе Святой Гудулы. Он явно считал, что имеет отношение к крестинам.

— А вот и отец, — шепнул Лоран.

— Недурен

собой.

— Да, — согласился Лоран, — он похож на тебя.

Польщенный Жан не нашелся с ответом.

— К тому же, — добавил Лоран, — если мне не изменяет зрение, младенец точно будет темноволосым.

— Гм-гм… Во всяком случае, я в восторге оттого, что у Женевьевы появился любовник. Теперь она мне намного симпатичней, — заметил Жан.

— Мне тоже, — согласился Лоран. — Тем более что мы с ней сходимся во вкусах.

Жан был польщен. После пятнадцати лет совместной жизни подобные комплименты действовали на него сильнее, чем в ту весну, когда они встретились впервые. Лоран присмотрелся к угрюмому Эдди:

— Муж ничего не знает, но что-то заподозрил и принюхивается. Придурок-рогоносец…

— Да, давно пора!

И они рассмеялись.

Испанец в своем углу вскочил, метнув на них гневный взгляд.

Его негодование не только не успокоило двоих мужчин, их одолел неудержимый хохот; чтобы не нарушать церемонию, им пришлось поскорее выйти.

Оказавшись снаружи, на площади Жё-де-Баль, они уселись в автомобиль и только тогда отерли выступившие от смеха слезы.

— Вовремя мы сбежали. Если бы к тебе подошел Эдди Гренье, то, уверен, он принял бы тебя за отца ребенка.

— Стоп! Хватит разговоров об этом сходстве…

— Но оно бросается в глаза… О, смотри, там впереди…

В эту минуту испанец вышел из церкви, не дожидаясь окончания службы, и тотчас смешался с уборщиками мусора и бродягами, чтобы его не заметили.

— Те же волосы, стройный, та же осанка, — подытожил Лоран. — Согласен, черты лица другие и, вероятно, некоторые другие детали тоже, в чем мне не удастся убедиться, хоть и хотелось бы.

— Так, стало быть, ты меня все еще любишь?

— Надо думать! — проворчал Лоран, пожимая плечами. — А ты?

— Вернемся домой, и я докажу тебе…

Жан, взволнованный, трепещущий, но внешне невозмутимый, включил двигатель, и они направились на авеню Лепутр.

Каждый раз по возвращении из церкви, где они подсматривали за четой Гренье, Жан и Лоран занимались любовью. Каждый раз их ласки подпитывались невысказанными чувствами. На этот раз к ним примешалась брутальность, конечно, брутальность просчитанная, означавшая: «Я так сильно хочу тебя» — и возвращавшая очарование первых объятий.

Рождение Давида знаменовало возрождение их союза. Жан и Лоран забыли данное на пороге церкви обещание больше не видеть ни Эдди, ни Женевьеву. Они следили за тем, что происходило в квартале Мароль.

Сплетни Анжелы не давали полной картины. Лоран взял дело в свои руки. Так как в Королевском парковом театре он общался с коллегами-электриками и машинистами сцены, обитавшими в Мароль, то он взял за правило ходить с ними в тамошние кафе, пропускать по кружке пива; он даже полюбил боулинг.