Два крыла. Русская фэнтези 2007
Шрифт:
Тоскливо смотреть на это. Думать об этом еще тоскливее. Потому отличный способ не бежать от тоски — не думать. Брать что есть, что дают. А если очень хочется, то и то, что плохо лежит. Не глядеть на журавлей в небе, бесполезные они птицы. Кормить синиц — доброе дельце. Надевать в дождь галоши. Носить перчатки. Не падать в лужи. Идти куда зовут и посылать, если не зовут туда, куда хочется. Делать дело, которое поручили. Твое — не твое, что за сопли?! Кормит — и ладно. День пройдет — и слава Богу. Все так живут…
Он сам когда-то тоже учился в чем-то похожем. Был трутнем. Стал охранником у чужого улика. Кто придумал этот чертов снегопад?!
За
Охраннику стало вдруг душно, заныло сердце. Он испугался. Такое с ним происходило впервые. Быстренько он поднялся со своего места у входа и подошел к девушке за стойкой.
— Ленусь, есть что от сердца? Закололо что-то, — виновато-небрежно спросил он.
— Ой, ты что это, Сережа? — сочувственно защебетала та. — Сейчас валерьяночки дам. — И высыпала ему на ладонь три аккуратные желтые маленькие таблеточки. — Держи.
Он испытал облегчение, увидев нежно-желтые кругляшки. Обрадовался им как солнышку.
— Смешные какие. Желтые, — и проглотил их, не запивая.
— Это на погоду, наверное, — сказала Леночка. — Вон сколько снега навалило. В лесу сейчас, наверное, красиво…
Сергей не был настроен продолжать беседу, но яркие таблетки в серый день его порадовали. Он стал просто слушать щебетание Леночки, как слушают трель синицы в солнечный зимний день.
Старик и девушка за столиком у окна молчали. Он, видимо, собирался с мыслями после леденящей оплеухи. Она напоминала блестящую сосульку. Холодный искусственный свет от ламп дневного света кафе смешался со светом из окна на лице старика как на палитре художника. У него резко обозначились все морщины, он словно еще постарел. Особенно ярко проявились морщины скорби на щеках, оттянув за собой вниз и уголки губ, и уголки глаз.
— Вы правы, это ужасно, — заговорил он, снова перейдя на отстраненное «вы» с той, которой еще мгновение назад говорил «ты», как дочери. — Ужасно, когда нет ничего личного. Может быть, сразу это и не заметить, но почти все людские беды начинаются, когда заканчивается личное. Все, что вы только что назвали, появляется тогда. Когда кто-то скажет: «Ничего личного», «Не мое дело», «Просто работа». Тут заканчивается человек, ведь человек — это личность, душа. А нет личного — и для души ничего нет. Вы еще молоды, но, наверное, знаете, что все наемные убийцы говорят: «Ничего личного», прежде чем спустить курок. А на Нюрнбергском процессе самое частое оправдание было: «Я просто делал свою работу». Никогда, никогда так не говорите!
Девушка внимательно-вежливо слушала. Не перебивала. Ее лицо не выражало ничего. Красивое и холодное, как покрытая снегом равнина.
— Я уже давно на этой земле — продолжал старик, — видел достаточно, чтоб понять такую простую истину. Личное делает жизнь. Мое лицо исписано морщинами, как рукопись романа испещрена словами о жизни. Словами, которые что-то да значат. Ваше сейчас — ангельски чистое, как белый лист. Но ни одну из своих морщинок я не отдам, не променяю на ледяную гладкость вашей кожи, потому что все они — моя жизнь, которую я лично прожил. Жизнь всеми ее гранями не
Девушка опустила ресницы. Старик продолжал:
— У большинства людей, хороших людей, правильных, в меру честных и порядочных, вишня не сладкая, а какао водянистое. Они уже давно забыли вкус и запах. Знают, помнят из детства что-то, но не допускают к своему сердцу. Нет у них ничего личного, только сны да воспоминания. Все суррогат: кофе — растворимый, лапша — сублимированная, одежда — из полиэстера, духи — синтетические. Все из дыма. Так они и ходят, одетые туманом, дым у них в головах, хмарь в желудке. Искусственные наполнители и красители стоят стеной между душой и жизнью. Это оправданно экономически — подделка всегда дешевле оригинала, будь то продукт или чувства. Чтоб не было ничего личного. Но разве можно назвать это жизнью? — Мужчина говорил, все больше и больше увлекаясь, устремляясь к собеседнице. — Нужно прожить долгую жизнь, чтоб стать как ребенок. Мы, старики и дети, так похожи — воспринимаем жизнь как личный подарок. Радуемся и теплому солнышку, и вкусному супу. Для детей все — открытие, для стариков — окно в вечность. Знаете, какая мысль пришла мне в голову в один из снегопадов? — Он понизил голос почти до шепота. Девушка невольно прислушалась сильнее, глядя ему в глаза. Только сейчас она заметила, что глаза у него такие же голубые как у нее.
— Какая?
— Почти всю свою взрослую жизнь почти все люди не живут, а парят над жизнью, летают параллельно ей, ничего лично не замечая.
Старик замолчал. Теперь он смотрел на полет снежинок за окном: каждая парила совершенно самостоятельно, не соприкасаясь с другими. Конец их был одинаков — все падали вниз и исчезали из поля зрения.
Девушка проследила его взгляд. Полет снежинок невозмутимо продолжался — из бесконечности в бесконечность. Девушка подняла глаза на собеседника, села как можно более прямо, повела плечами, потом посмотрела на часы над стойкой бара. 10 часов 15 минут.
— Мой клиент появится через пять минут. Он, как обычно, опаздывает на лекцию в своем институте. Он всегда опаздывает. Сейчас он пробегает через сквер, где, возможно, сидит та старушка, которую ты упоминал. Уверена, он обязательно поскользнется у самого большого сугроба и рухнет туда со всего разбега. Я давно за ним наблюдаю — это часть моей работы. Но, признаться, не могу понять, почему выбор пал на него. Чем он так важен? Что может сделать? Тем не менее меня направили именно к нему. Я буду просто выполнять свою работу, потому что иначе я лично не вынесла бы и минуты рядом с таким нелепым человеком в таком, возможно, прекрасном мире.
Она еще раз взглянула на часы и встала.
— У меня есть еще три минуты. Хочу вам сказать спасибо за беседу, она была… приятной, за какао — оно было… вкусное. — Каждый эпитет произносился через маленькую паузу. — Но, к сожалению, я должна откланяться, чтобы сохранить свой разум… холодным. Я должна быть… точной и аккуратной. Только так можно существовать в этой… интересной жизни. — И она, примирительно улыбаясь, положила свою белую ладошку на широкую, с выпуклыми венами, смуглую руку старика. Ей стало жаль этого пожилого мужчину-ребенка.