Два листка и почка
Шрифт:
— Леила, почему это сахиб не уезжает? Неужели он будет следить за нами целый день? — встревоженно шепнула Саджани дочери; они работали бок о бок недалеко от места, где остановился Рэджи. — Как я его боюсь! Это тот самый сахиб, который вчера заходил в нашу хижину.
— Какая ты глупая, мама, — сказала Леила, которую тоже напугало такое близкое соседство с белым человеком — Рэджи находился почти рядом с ними. — Смотри, как ты обрываешь, — добавила она, — ты еще совсем не научилась. Нужно обрывать сразу два листка с почкой, два листка с почкой.
— Говорят, что чай приходится собирать девять месяцев в году, — сказала Саджани, думая о чем-то своем. — Целых девять месяцев!
— Эй, вы там, обрывайте! Обрывайте без болтовни! — закричал Неоджи, чтобы показать свое усердие сахибу,
Рэджи опять повернулся к сардару и заметил, что у того лицо, обычно бесстрастное, горело багровым румянцем.
— Салаам, Неоджи, — обронил он, разбирая поводья, и тронул Тайпу. Кобыла поскакала по тропинке, сопровождаемая проклятиями, которые посылал ей вслед Неоджи. Но Рэджи был так поражен красотой жены сардара, что ему было не до ее мужа. Солнце пропекало насквозь его пробковый шлем, и при воспоминании о ее лице у самого Рэджи прихлынула к лицу кровь, словно ее гнала вспыхнувшая страсть. Но мало-помалу его успокоил размеренный ритм езды и безмолвие, царившее на плантации, и мысли его приняли другое направление.
Этот Крофт-Кук здорово надоедает, то и дело напоминая, что на плантации необходимо поддерживать престиж белого человека. Вечно долбит одно и то же: «Дисциплина, мой мальчик, дисциплина! Мы должны поддерживать дисциплину!» Вот будет славно, когда этот лысый старый черт уберется наконец в отставку, сердито подумал Рэджи. Экий скряга! Просидел на этой плантации целых двадцать пять лет, уж, наверно, потихоньку скопил кругленький капиталец, а не хочет уходить.
Пока лошадь скакала коротким галопом по неровной дороге, Рэджи перебирал в уме все свои обиды и вспоминал, как он восхищался стариком первое время по приезде. Бура-сахиб был тогда, что называется, на высоте и на первых порах просто очаровал его. Но когда Рэджи привык и освоился на новом месте, он начал испытывать раздражение и досаду, иной раз его подмывало поддать ногой стол во время обеда и обругать своего начальника, который считал каждый съеденный кусок и приказывал слуге поскорее убирать со стола, хотя бы завтрак был не окончен. А по вечерам, отдыхая от работы, Крофт-Кук до того надоедал Рэджи всякими наставлениями, что тот едва мог сдерживать свое раздражение. Но у старика бывали приступы малярии, и тогда Рэджи становилось его жалко; после них Крофт-Кук слабел и у него был скверный вид. К тому же Рэджи отлично знал, что у бедняги нет никаких радостей в жизни. «Эта старая корова — жена — не слишком-то его утешает», — с усмешкой подумал Рэджи. Заместитель управляющего и миссис Крофт-Кук не терпели друг друга. Рэджи отлично знал: этой ханже не правится его приверженность к виски, и она открыто говорила, что боится его общества для своей дочери. Мерзкая старая карга! Сама так и лезет к Хитчкоку, как только его увидит; все в клубе над ней потешаются. Хитчкок рассказывал, что Крофт-Кук как-то раз предложил ему поменяться должностью с Хантом. «Это все ее проделки! — с возмущением подумал Рэджи. — А старик не только терпит все это, а просто сводничает. Он окончательно выдохся, из него песок сыплется; ему пора убираться отсюда».
«Я как раз подходящий человек, мне по плечу это дело», — сказал себе Рэджи с простодушным самодовольством, обводя медленным взглядом зеленые кусты чая. Он приосанился, поднял голову, подобрал поводья и поехал дальше, мечтая о будущем, которое представлялось ему в розовом свете.
Солнце стояло почти отвесно над головой, и знойный воздух колебался у него перед глазами.
— Обеденный перерыв еще не скоро, — пробормотал он, но почувствовал некоторое утешение при мысли, что на чайной фабрике наверняка угостят чашкой чая или даже будет выпивка. И он опять размечтался о том, как будет жить, когда займет место заведующего; а Тайпу все шла рысью вдоль края ярко-зеленых посадок, бесконечные ряды которых тянулись перед ним, словно уходя в беспредельную даль.
Рэджи не сознавал, что все его «теории» и отношение к туземцам сложились под влиянием Крофт-Кука, к чьим советам он вначале прислушивался. Возможно, что на него повлияли и обветшалые трафаретные истины, изрекаемые завсегдатаями клуба, когда у них после
Такие высказывания производили впечатление на Рэджи Ханта; он стал задумываться над этими вопросами и создал свою собственную теорию, которую по-мальчишески восторженно изложил в одном из писем к отцу. «Авторитет белого человека признают здесь потому, что он лучше одет, заставляет уважать свои знания и восхищаться его личными достоинствами, — напыщенно разглагольствовал он на бумаге. — Чтобы держать этих людей в руках, нужно быть сильным, бесстрашным и решительным…» В этом месте он второпях посадил большую кляксу, которая несколько портила общее впечатление; но Рэджи продолжал строчить с неослабевающим воодушевлением: «…и я собираюсь здесь остаться, папа, несмотря на климат, потому что это самый верный путь к заработку в две тысячи фунтов в год».
Перспектива была попрежнему заманчива, и Рэджи расправил плечи, словно он уже созерцал свою будущую славу. Вот только пот, сбегавший струйками по шее и спине, мешал предаваться радужным мечтаниям.
Этакая жарища! А ведь сейчас только апрель; в мае будет еще хуже. Скоро он будет жариться, как бифштекс на сковородке. Что ни говори, здесь тяжелая работа! А там, в Англии, они посиживают себе в холодке и рассуждают о том, какая в Индии чудесная весна. А тут еще эти надоедливые мухи и москиты! Только бы не заболеть малярией, боже избави! Как его трясло в прошлом году! Пока что его еще не схватило.
Было так душно, что у него мутилось в голове.
И до чего долго тянется этот проклятый рабочий день! С половины девятого до часу. То есть, по правде говоря, с половины десятого, потому что он редко являлся в контору раньше девяти. Тем не менее старик Крофт-Кук каждый раз напоминал ему об этом, с подчеркнутым неудовольствием глядя на часы. Экий вредный старикашка! От него ничего не ускользнет. Но тут Рэджи вспомнил с облегчением, что, наверно, уже скоро двенадцать, потому что кули шли к фабрике с корзинами. О господи! Сейчас на фабрике, где грохочут машины и пышет жаром от раскаленной крыши, настоящее пекло.
— Вперед, Тайпу! Вперед, милая старушка, — сказал он вслух, — давай поскачем немножко!
Заслышав ласковый голос хозяина, кобыла фыркнула и радостно заржала. Она сбавила было ходу, но он вонзил каблуки в ее бока, и она помчалась галопом мимо женщин, направлявшихся гуськом с полными корзинами к помещению, где сдавали листья.
— Смирно! — скомандовал сам себе сторож-гуркх у ворот фабрики и, щелкнув каблуками, сделал винтовкой на караул, отдавая честь сахибу.
Рэджи сразу повеселел и козырнул в ответ по-военному; это напомнило ему службу в армии и, как всегда, подбодрило его. Балвант Синг Таппа был единственным дельным парнем среди всего этого грязного отребья!
— Молодец! — сказал он сипаю; у него всегда было слово привета для хорошего бойца; а гуркхи — отличные стрелки и мастерски владеют своими кхокхри [12] .
Он спешился, передал поводья сторожу и вошел под чистый, сколоченный из нестроганых досок навес.
Сборщицы поднимались по ступенькам в просторное помещение, где находились весы. Возле них стоял плотный, темноволосый Туити; он взвешивал корзины, пристально всматриваясь в показания стрелки на шкале, и заносил вес в книгу.
12
Кхокхри — кривой нож.