Двадцать четыре секунды до последнего выстрела
Шрифт:
— Сценарий.
— Почему на машинке?
— Потому что ты чувствуешь себя в моём компьютере как у себя дома. А я не люблю, когда заглядывают в то, что я пишу. Прости, не покажу даже тебе.
Джим фыркнул, но интонация стала менее раздражённой:
— Я дам слово, что не полезу, если ты расскажешь, о чём будет фильм.
— О стеклянной стене, — ответил Александр обтекаемо. Он себе-то старался не признаваться в том, что именно будет ключевой темой фильма. Не то, что Джиму.
— Ну, не дразни моё любопытство, сладкий, —
— Я не скажу, Джим. Я знаю, ты можешь ограбить мою квартиру, может, прочитать мысли моих продюсеров, но не нужно. Ты увидишь фильм, когда он выйдет на экраны.
— Даже не позовёшь на предпоказ?
— Мы посмотрим.
— Я не полезу, сладкий.
— Всё хотел спросить, почему ты меня так называешь? То есть… — Александр кашлянул, снял очки и откатился на кресле от рабочего стола, на котором стояла машинка, — это твоя манера общения, она позволяет тебе быть к людям немного ближе, это всё понятно. Почему именно «сладкий»?
Ещё недавно Александр не рискнул бы задать Джиму этот вопрос. Но чем больше они говорили, тем, казалось, меньше становилось барьеров, тоньше та самая стеклянная стена. До этого звонка Джим пропал почти на месяц, и это оказалось действительно тяжело. Как будто забрали дозу наркотика. На этом наркотике Александр жил последние недели.
— Ты первый, кто спросил.
— Ты кого-то ещё называешь «сладким»? — улыбнувшись этим мыслям, спросил Александр. Он точно знал, какой последует ответ, и Джим не подвёл, промурлыкав:
— Не ревнуй. Так — больше никого.
— И всё же, почему?
— Например… — протянул Джим задумчиво, — ты знаешь, что метадон придумали для лечения героиновой зависимости? Есть даже форма выпуска в виде сладкого сиропа. Жёлтого такого, светлее карамели. А он оказался даже опаснее героина.
Этого Александр не знал. Его познания в области наркотиков были весьма поверхностными — пока не доводилось о них снимать. Но в одном он был убеждён:
— Ты не пробовал.
— Ты действительно великолепен… сладкий.
— Никак не могу найти композитора, — вдруг сказал Александр. — У меня уже уши болят от образцов.
— О, мне это знакомо, — засмеялся Джим, — разница в том, что я могу убить исполнителя.
Александр подозревал, что Джим в курсе, как сильно коробят его такие шутки. Но также он был уверен в том, что сейчас Джим сказал об этом не специально, не чтобы напугать. Поэтому попросил:
— Не надо ради меня убивать музыкантов.
— Как скажешь. Но я слежу за тем, который в веснушках. Мне не нравится, как он на тебя смотрит. Слишком страстно.
— Не ревнуй, — вернул он Джиму реплику, и они снова замолчали.
Эта тишина на двух концах линии почему-то цепляла Александра едва ли не больше разговоров. Откровенно говоря, им не так-то и нужно было разговаривать, чтобы понимать друг друга.
— Мне от этого больно, — проговорил Александр спустя десять минут,
— Достаточно точно, — чуть более прохладным, нежели можно было ожидать, тоном прервал его Джим. — И я всё пытаюсь понять одно, сладкий. Как?
Александр понял вопрос.
— Я никогда не снимал о том, через что проходил сам. Мой реальный опыт как будто слишком тусклый. А когда я погружаюсь в фантазию, всё становится ярче. Не знаю. Иногда после завершения сценария я чувствую себя так, словно пережил это. После «Отпускаю грехи твои»…
Он не договорил, хотя мог бы. Просто не был уверен, что Джиму нужно это знать.
— Ты избегал церквей, сладкий, — протянул Джим с пугающим удовольствием. — Зря. Я люблю церковь. Старые католические соборы. Я пел в церковном хоре, когда мне было девять. Однажды я выходил из церкви… один. Последним. Никого уже не было. Я наклонился и увидел… — в его голосе зазвучал жёсткий ирландский акцент, слова стали обрываться, Джиму было тяжело говорить, — ониксовый крест. Чёрный такой. Со сколом в нижней части креста.
— Ты царапаешь себя им? До сих пор?
Дыхание Джима стало тяжёлым, прерывистым. Вдруг он застонал, и этот стон мог быть как от боли, так и от наслаждения. Или, что вернее, это было наслаждение болью.
— Джим?
— Говори, детка… — он захрипел, но сумел восстановить дыхание.
— Почему «детка»? Джим?
— Иногда мне хочется уничтожить тебя, сладкий. Не убить. Понимаешь?
— Только иногда?
Джим слабо и невесело хохотнул и снова затих, но хотя бы не хрипел. Прочистив горло, Александр сказал:
— A insint dom faoi (Расскажи об этом. — ирл.).
Дыхание стало резче.
— Is f'eidir linn labhairt Gail'isis, m'as mian leat (Мы можем говорить об этом по-ирландски. — ирл).
— N'il. Riamh (Нет, никогда. — ирл). Откуда ты знаешь ирландский?
— Старшие классы. Мой друг решил учить ирландский, а я — за компанию. Не очень хорошо вышло. И акцент. Извини, — ему стало неловко за эту попытку.
— Nach dona (Неплохо. — ирл.), — заметил Джим задумчиво и прибавил по-английски, но с акцентом: — Может, дам тебе пару уроков. Возвращайся к своему сценарию, сладкий. Я хочу увидеть, что ты снимешь в этот раз.
У Александра в глазах стояли слёзы, и он не пытался вытереть их. Пусть. Только сглатывал часто, чтобы протолкнуть солёный ком. Его потряхивало как от озноба, но в груди было жарко, и этот жар постепенно распространялся по телу. Пальцы дрожали, набивая текст. Там, пока никем не произнесённые, рождались очень правильные слова.