Двадцать четыре секунды до последнего выстрела
Шрифт:
Джим издал странный фыркающий звук и произнёс:
— Мэтт отвернётся от тебя. Милейший одноклеточный Мэттью не пройдёт проверку. Подобно Петру он отречётся от Спасителя.
— Я так не думаю, — прохладно возразил Александр. — Мэтт верный и надёжный друг.
— Это пока.
— Я всё думаю, Джим, почему Майлс? Он не похож на своего предшественника. Ни на одно, на самом деле.
Джим хохотнул:
— Этого ты понять не сможешь. Знаешь, почему?
— Потому что не понимаешь ты.
— Умница. Знаешь, сладкий… — вдруг добавил он другим тоном,
— Устал? Не понимаешь, в чём цель? Боишься ошибиться?
Джим шумно выдохнул в трубку.
— Ты можешь свести меня с ума. Правда в том, что я работаю не на безумии, а на полной его противоположности. Ни один из моих фильмов не был порожден душевной болезнью или травмой, — Александр встал с постели, завернулся в тонкое одеяло и подошёл к окну. — То, что я создаю, нельзя делать в состоянии изменённого сознания. Мне нужно смотреть на ситуацию трезво. Когда вижу изломы чужой души и страдания чужого разума, когда я придумываю их, Джим, я почти схожу с ума. Но потом я возвращаюсь в реальность, принеся с собой тот опыт. Если ты сведёшь меня с ума, я не стану больше похожим на тебя. Не начну тебя лучше понимать. Я боюсь…
— Ты сможешь.
— Я боюсь, что нет.
— Я могу тебя видеть сейчас, — после долгой паузы хрипло сказал Джим. — Поиграй со мной. Что на тебе под этим одеялом?
— Пока я снимаю, — сказал Александр без тени улыбки, — меня не интересуют эти игры. И опять же, пока снимаю, я сплю одетым. Среди ночи мне может прийти в голову идея, и я кинусь к компьютеру или к телефону, подниму Мэтта и ещё половину команды. И в такие моменты лучше не сидеть потной задницей на кожаном рабочем кресле.
Возможно, отповедь вышла жестковатой. Но пожалуй, Джим её заслужил угрозами и дурацким вопросом. Чтобы немного смягчить впечатление, Александр прислонился к стеклу горячим лбом, улыбнулся и спросил:
— Ты смотришь на меня сам или через камеру?
— Как ты думаешь?
— Через камеру. Сидишь где-нибудь в захламлённой комнате в окружении сложных приборов и экранов и наблюдаешь за мной. Джим, не нужно. Будет не весело. Будет больно, причём всем. И ты не получишь в итоге того, что хочешь. Вернее, — Александр чуть отстранился от стекла, глядя на пустую улицу через стеклянную стену, — ты получишь свой результат, но он тебя не обрадует. Вместо этого давай встретимся.
Он не думал, что скажет это. Но голос Джима, все мысли, которые он сам передумал, пока работал над сценарием, этот дурацкий вопрос про одежду — всё это буквально заставило его предложить встречу.
— Увидимся ещё раз, без Елены и агентов у выхода, просто поговорим. Ты не пьёшь, да? Не то, что алкоголь, даже кофе… Я заварю чай.
«А потом порву к чертям сценарий „Стены“, потому что смогу сказать всё то же самое проще и точнее».
— Мы обсудим всё, Джим. Потому что я действительно понимаю.
— Ещё не до конца, — шёпотом ответил Джим, — но скоро, сладкий. Прости, если не поздравлю с Рождеством.
И он отключился. Несмотря на одеяло, Александру стало очень холодно, и сна не было ни в одном глазу.
Ничего
Клумбой никто не занимался, поэтому она давно промокла, заросла сорной травой. На крошащемся каменном бордюре сидеть было неудобно, но он сидел. И мял в пальцах головку одуванчика. Она уже не была жёлтой или даже зелёной, она стала бурой, волокнистой, но он не бросал её, хотя тут же росло ещё семь свежих цветков.
Рядом закурили. Ему не нужно было даже поднимать головы, чтобы понять, что за человек присел рядом. Старше отца. Пьёт… тоже. Работает руками. Пыльно. Хочет заговорить.
Он не хотел говорить. Но человек бы заставил. От таких легко не отвяжешься, это он знал.
— Ты грустный, приятель, — прокуренным голосом сказал человек.
Он промолчал, но бросил на землю то, что осталось от одуванчика. Люди не любят, когда что-то мнут в руках, особенно до такого состояния. Сразу начинают смотреть.
— Что-то случилось?
Вчера он ответил бы, что ничего, потом извинился бы и сказал, что мама послала его в магазин. Это всегда хороший повод уйти по своим делам, даже для того, кого мама никуда и никогда уже не пошлёт. Но сегодня он вырос. Он поднял на человека взгляд и спросил:
— А если и да? — специально громко. Взрослые, в отличие от детей, не любят громких разговоров. Боятся, что их подслушают. Потому что подслушивают сами. Им это нравится.
— Тогда я мог бы тебе помочь, — проговорил человек, затушил сигарету и кинул на клумбу. Сигарету он не докурил, и казалось, будто затушил её специально, чтобы его собеседнику не мешал дым. — Я Уолтер МакКенна, Уолли для друзей. А тебя как зовут?
«Джим».
Ему нравилось думать, что тогда он назвал именно это имя. Впрочем, подошло бы и «Рич», тоже неплохо звучало. «Дейв». «Стив».
— Рад знакомству, Джим, — Уолтер (Уолли) МакКенна протянул ему руку. Джим не любил, когда взрослые подавали ему руку с таким выражением лица. Оно переводилось как: «Давай я сделаю вид, что ты взрослый мужчина и я считаюсь с тобой», — и было по сути своей полнейшим дерьмовым обманом.
Джим пожал руку, и Уолтер МакКенна спросил:
— Так чем я могу тебе помочь, Джим? Ты правда выглядишь грустным.
— Ты мне не поверишь, если я скажу… Уолли, — ответил Джим, сделав долгую паузу перед тем, как произнести короткое имя. Но оно ему понравилось. Легко прозвучало. И человеку этому хорошо подходило: с рыжими светлыми волосами, широким лицом, большим носом и яркими синими глазами он действительно выглядел как кто-то, кого можно называть «Уолли».
— А ты попробуй рассказать, — Уолли подмигнул ему, на мгновение прикрыв яркий глаз густой рыжей бровью. — Я, знаешь ли, актёр. У меня фантазия отличная. Могу поверить во что угодно. Даже в летающую тарелку, — вдруг он вскрикнул: — Смотри! — вздрогнул всем телом, дёрнулся так, что чуть не упал с бордюра, едва успел удержаться, оперевшись рукой о грязную клумбу, а другую руку вскинул к небу. Джим круто повернул голову — и Уолли расхохотался: