Две силы
Шрифт:
Даже Жучкин забыл свою усталость. Кони, как будто чувствуя и надвигающуюся опасность и приближающийся ночлег, прибавили шаг.
– Вишь ты, – сказал Еремей, – и бараны и кони, даром что животные, а чуют. Баран уже в тайге лежит – ему что? Нам сутки карабкаться – ему хлысть – и нету, только пулей, дай Бог, догнать…
Спуск шел все круче и круче вниз. По протоптанным на снегу следам тропинки, по остаткам конского навоза – видно было, как тропа шла зигзагами, но Еремей срезывал углы этих зигзагов. Каждый из путников вел под узды по паре лошадей. Еремеевский конь, казалось, как и его хозяин, не нуждался ни в какой поддержке.
– Вона – там и пещеры, – вдруг сказа Еремей, и, отпустив поводья показал рукой на отвесный обрыв скалы,
– Ну, теперь поспеем, – сказал Еремей, – смотри, Валерий Михайлович, вот тебе и козел…
В полуверсте, то скрываясь за грудами камня, то показывая свою рогатую голову бежал вниз, в тайгу, какой-то запоздавший козёл.
– Сшибёшь отсюда? А?
– А есть время? – на бегу спросил Светлов.
– Есть, тольмо тушу потом заберём.
Светлев остановился, вдавил приклад в плечо – было бы очень обидно промахнуться – не из-за козла, а из-за Еремея. Но пульс стучал молотом, и руки не были тверды. Светлов сжал зубы, и зажал дыхание. Грянул выстрел, и голова козла исчезла за камнями.
– Что, промазал? – спросил Потапыч не без некоторого беспокойства.
– Нет, попал, – ответил Светлов.
– И то – попал, вот это, брат, стрельба называется! Попал в голову – я уж видал – голова мотнулась. Ай да стрелок, нам с тобой, Потапыч, не угнаться.
– Известное дело – техника, – сказал прерывающимся голосом Жучкин.
Кони, за это время, протрусили шагов на двадцать вперед – нужно было догнать. С долины доносился глухой и тяжелый гул. Первые снежинки, морозные и колючие, начали бить в лица. “Ой, ребята, скорей, скорей, как бы старый Ерёма не просчитался – что-то больно шибко пурга идёт”. Ветер относил его голос вниз, в глубину долины, по откосам которой уже лепится кое-какой лес, жидкий и корявый, не дающий никакого укрытия от пурги. Передний конь вдруг жалобно заржал. Другие ответили таким же жалобным ржаньем. Еремей прыгал рядом с конями, достал из вьюка веревку и стал продевать – от недоуздка под подпругой к другому недоуздку и так далее. “Ребята, держись за веревку, чтобы в случае, не дай Бог, не оторваться от коней, те стока и в пурге будут чуять”.
Снег уже стал слепить глаза и застилать окрестность. Ветер нажимал сбоку и, казалось, хотел свернуть караван с его пути. Светлову казалось, что с момента выстрела по козлу прошли уже часы и версты, что и пещера где-то осталась позади, и что в мире ничего нет, кроме колючего снежного тумана – как вдруг из этого тумана снова раздался громоподобный рык Еремея: “Ура, ребята, пришли!”
Голова каравана вместе с Еремеем исчезла в черной дыре пещеры. Задыхаясь и спотыкаясь, люди и кони прокарабкались метра полтора вверх, карабкались на четвереньках – ветер уже не давал возможности идти во весь рост. В долине сразу стало темно, в пещере было – хоть глаз выколи.
– Федя, огня, – приказал Еремей. В темноте пещеры вспыхнула спичка, загорелась свеча, и Федя, подняв вверх свой маяк, осветил неровные каменные стены пещеры, песчаное ровное дно и заснеженный караван, – все остальное тонуло в темноте. Федя куда-то ткнул свечей, и сложенная у стены груда сухой хвои, щепок и всякой такой мелочи сразу вспыхнула теплым красноватым огнем. Жучкин в бессилии присел на лесок. Светлов оглянулся.
Это было вроде небольшого коридора, конец которого терялся в темноте. Вход был совсем узок – шага три, сам коридор был пошире – шагов семь – до десяти; местами потолок нависал неровными глыбами; то место, где горела хвоя, было оборудовано в виде некоего подобия камина: на ребро поставлены две каменных глыбы. Дым, сначала было заполнивший почти всю пещеру, стало тянуть в какую-то невидимую скважину. Пурга врывалась
– Давай дверь крепить! – заорал Еремей. Система крепления, видимо, была выработана давно. Полотнище палатки прижали тремя кольями к потолку пещеры – нижняя часть полотнища металась по ветру, как корабельный флаг во время бури. Еремей подхватил этот нижний край и стал на него ногами – полотнище вздулось вокруг его гигантского тела, пурга прорывалась по краям. Федя с помощью Светлова лихорадочно наваливали на этот край какие-то камни, потом вьюки, потом седла, – пока отверстие не оказалось забаррикадированным почти до самого верху. Светлов просунул было голову наружу между краем полотнища и стеной – и сразу в лицо ему ударил поток ветра и снега. Долина казалась наполненной разорванными, снежными тучами, которые с сумасшедшей скоростью неслись на юго-запад, сталкивались, смешивались, снова разрывались в клочки и тонули в общем вихре. Гул этот прерывался грохотом артиллерийской пальбы – это ломались сосны, или скатывались глыбы. Только сейчас Светлов понял, что значили бы четверть часа опоздания.
То, что Еремей называл дверью, было, наконец, забаррикадировано совсем. Костер пылал ярким пламенем. Жучкин сидел, опираясь спиной о стену и протянув ноги на полу. Еремей раздавал коням овес, Федя, с пуком горящих сучьев исчез в глубине пещеры. Светлов чувствовал, как какая-то давняя тяжесть сползает с его души.
– Не унывай, Потапыч, – прогудел Еремей, – вот теперь и выпить можно будет.
– Совсем сдох, – смиренно признался Жучкин. Федя вынырнул из глубины пещеры, неся подмышкой какой-то ящик.
– От Дуни и мамаши, – сказал он, – всякая тут всячина, выпить и закусить.
– Ты это пока оставь, – сказал Еремей, – вот нужно постели приготовить, кондер сварить, здесь можно будет передышку по-настоящему сделать, сколько пурга тянуться будет.
– Бог её знает – может, день, а может, и неделю.
Жучкин сидел, как рыба, вытащенная на песок, – Еремей его уж и не трогал. Поставили на костер котел с кондером и чайник с водой, вокруг костра разложили все, что могло пригодиться для постелей. Федя распаковал ящик, в котором действительно оказалась всякая всячина – рыбка сушёная и маринованная, грибки, пирожки, колбаса, масло, солёные огурчики, лук, уксус, жестяные ложки и что-то ещё. Всё было уложено заботливыми и опытными женскими руками. Жучкин, унюхав запах самогона, пошевелился. “Ужинать будем?” – спросил он.
– Обязательно, – ответил Еремей. – Тут можешь пить, сколько в утробу влезет, мы тут, как у Христа за пазухой…
Светлов стянул с себя сапоги и только тогда почувствовал, до чего устали ноги – в особенности, ступни. Он забрался на разложенную на полу пещеры постель – с наслаждением протянул измученные ноги и с еще большим наслаждением подумал о том, что завтра никуда итти не нужно будет, делать ничего не нужно будет, да и, может быть, ни о чем не нужно будет думать. За стенами пещеры выла и ревела пурга, в пещере весело и уютно трещал костёр, на костре булькала какая-то похлебка. Светлову казалось, что время как-то остановилось, и что внешний мир навсегда отрезан пургой, отрезаны и заботы, которыми был переполнен этот внешний мир. Вот так – лежать у костра, слушать завывание пурги и бульканье похлебки, лежать так тысячи лет, ничего не желая и ничего не боясь. Может быть, где-то под песком пещеры, уютно свернувшись калачиком, лежит себе какой-то неандертальский скелетик, ожидая – то ли второго пришествия, то ли мировой революции. И тоже прислушиваясь кое-как к вою пурги и потрескиванию костра.