Две силы
Шрифт:
Стёпка осторожненько перевернулся на левый бок и снова прислушался – снова ничего. Он стал осматривать яму. Яма была, как и все ямы, ничего особенного, завалена всякими сучьями, валежником, опавшими листьями и всякой такой дрянью. Никакого выхода из неё не было видно.
Среди всей этой дряни Стёпка обнаружил довольно прямую хворостину, длиной, этак, сажени в две. Что можно было сделать с этой хворостиной?
Держа пистолет в правой руке и напряженно вслушиваясь в каждый шорох около ямы, Стёпка прижал левый сапог к земле, носком правого упёрся в левую пятку и с крайним усилием воли и прочего, стянул с себя
Стёпка вскочил на ноги, пытаясь сорвать свою винтовку из-за спины, но наступил на развернувшуюся левую портянку и снова свалился в яму, пустяковая вещь – портянка, а сколько может напортить! Есть много таких портянок и среди людей, но этот философский вывод в данную минуту Стёпке в голову не пришёл, теперь надо было за валуны.
Стёпка пружиной рванулся вперёд, слышал, как снова звякнул затвор – сукин сын досылал новый патрон, снова трахнул выстрел, но Стёпка был уже за прикрытием валунов, и, оставя в покое свою винтовку, высунулся из-за валунов.
Сейчас картина стала ясна: сукин сын стоял за деревом, наполовину прикрытый им, шагах в сорока от Стёпки и снова манипулировал затвором. Стёпка поднял свой пистолет и, одну за другой, выпустил три пули. Сукин сын спрятался за деревом совсем. Определить попадание или промах Стёпка не имел никакой возможности. По части пистолета он не был специалистом, цель была узка, да и расстояние для такого вида оружия было далековато. Но, во всяком случае, Стёпка был уже за прикрытием валунов, стащил из-за спины винтовку и почувствовал, что теперь уже можно разговаривать, тем более, что ему показалось, что сукин сын при втором выстреле как-то не то сжался, не то скрючился.
Это, впрочем, соответствовало действительности: одна из пуль попала бывшему товарищу Кузнецову в правое плечо. Рана была совершенно несерьёзна, это бывший товарищ определил сразу, повертев правой ключицей, но это, всё-таки, была рана. Кроме того, бродяга сидел уже за камнями, и шансы его, Кузнецова, и бродяги были, по меньшей мере, равны. Но тут же бывший лейтенант Кузнецов понял, что он только обманывает самого себя – шансы были совсем не равны. Он был уже ранен, пусть и легко, бродяга уже три раза продемонстрировал свою истинно обезьянью поворотливость, подвижность и стремительность; он, Кузнецов, уже три раза стрелял в бродягу, и тот теперь его не выпустит. Бродяга ухитрился выскочить из ямы, куда ему, бывшему лейтенанту Кузнецову, спастись из-за дерева? Бродяга сидит за камнями, недоступными никакой пуле в мире, а дерево бродяжья пуля пробьет насквозь. Можно бы было маленькими перебежками отступать от дерева к дереву, но это значило бы потерять прицел и быть подстреленным при одной из перебежек. Бывший лейтенант бывшей безопасности почувствовал, что на его лбу проступает нечто вроде холодного пота. Может быть, в переговоры вступить?
– Эй, ты, гражданин, – прокричал он, – давай-ка лучше разойдёмся!
– Вот я сейчас тебе разойдусь, – ответил Стёпка. – Вот мы сейчас посмотрим, виданное ли дело, в человека ни за что, ни про что стрелять? Что я тебе, заяц что ли?
– Так я же по службе.
– По
– Приказ такой вышел, – жалобным тоном сказал бывший лейтенант. – Сам знаешь, как у нас – дисциплина.
– Вот я тебе сейчас твой приказ и покажу, – оказал Стёпка, но уже менее категорически. – Ты за деревом, а я за камнями. Вот я тебе сейчас и покажу.
– Давай-ка, браток, лучше разойдемся. Дерево ли, камни ли, это ещё бабушка надвое ворожила. А у меня жена и ребятишек двое.
Ребятишки внесли некоторую сумятицу в Стёпкины планы.
– Ну, и что?… А чего же в человека ни с того, ни с сего бабахать?…
– Так я же говорю, приказ. Тут запретная зона, сам знаешь. А один бродяга давеча тут целый конвой перебил.
– Да ну?
– Ей-Богу. А до этого на Лыскове перебил целый взвод.
– Вот это здорово, – не удержался Стёпка.
– А что тут здорового? Разве люди по своей воле? Мобилизовали, приказали, хочешь – не хочешь, а, вот, сидишь тут в тайге, как сукин сын… А заметят какой саботаж – сразу к стенке. У каждого, может быть, и мать, и жена, и ребятишки.
Против ребятишек, да ещё и в удвоенной порции, Стёпка устоять не мог.
– Знаешь, что я тебе скажу, катись ты к чёртовой матери.
Кузнецов почувствовал, как у него гора с плеч свалилась. Бродяга говорил искренне, это Кузнецов почувствовал по его тону. Кроме того, рана ныла и кровоточила. Рана была пустяковая, но перевязать её было нельзя, и Кузнецов чувствовал, как рубаха постепенно пропитывается кровью.
– Так я тебе говорил, давай разойдёмся. Ты в одну сторону, я в другую.
– А ты стрелять больше не будешь?
– Как Бог свят, не буду! – Кузнецов не верил ни в Бога, ни в чёрта.
– Так ты иди к чёртовой матери, а я тут свой сапог подберу.
Кузнецов стал бочком, держа винтовку наготове, пробираться влево от себя, имея, в частности, в виду небольшую гряду валунов, шагах в пятидесяти от ямы, гряду, за которой он мог бы чувствовать себя в полной безопасности. Или во временной безопасности. Его проекты разбоя начинали как-то колебаться, вот, на второй день и уже напоролся. И уже ранен. А как дальше?
Стёпка выглянул из-за камней и увидел Кузнецовский бок. Над ямой, на хворостине сиротливо маячил простреленный сапог. Стёпка, проверив на всякий случай патрон в винтовке, подошёл к сапогу: действительно прострелен. Стёпка сел на край ямы и стал натягивать сапог. В это время Кузнецов обернулся. И оба узнали друг друга: “Тот самый” – мелькнуло в голове у Кузнецова. “Тот самый”, – констатировал Стёпка. Но только раньше этот “тот самый” был в офицерской форме, теперь в солдатской, и вид у него какой-то путаный. Ну, да чёрт с ними, со всеми.
Мысли у Кузнецова неслись со скоростью звука. Тот самый, конечно. Если теперь его ухлопать – Берман простит Кузнецову все его бывшие и не бывшие проступки и преступления. Впрочем, нет: мертвый бродяга Берману не будет нужен. Нужно бы ранить и раненого довести. Тогда ни разбоя, ни золотоискательства, ни зимы в тайге… Дальнейший ход мыслей прекратился. Кузнецов резко обернулся и вскинул винтовку. Стёпка, словно у него глаза работали во все стороны, с бранью скатился в свою старую яму. Из ямы Стёпка стал отводить душу: