Две жизни комэска Семенова
Шрифт:
– Знаешь, сколько я всякой контры допросил и в небесную канцелярию отправил? – зловеще процедил Коломиец.
– Знаю, – ответил допрашиваемый и на глазах сгорбился, уронил плечи.
– Все правду рассказали, все. Никто слова не утаил! А ты что мелешь? Ты себя-то в зеркале видел? Или меня дураком считаешь? Хочешь, чтобы я за тебя всерьез взялся?! Откуда золото, сука!
Облизав губы, Федунов попробовал ответить, но не смог произнести ни слова. Со второй попытки все-таки справился.
– В лесочке офицер… Убитый… землёй присыпанный… ну, я и снял с него… всё одно пропадать же…
– Где?
– Что где?
– Офицер твой, – Коломиец спрятал оружие в кобуру.
Федунов немного оживился.
– А, так там… если к реке идти по-над полем и, не доходя, свернуть в лес – вот как раз там в овражке небольшом… лежит…
– Сбегай, проверь, – бросил Коломиец веснушчатому конвоиру.
В овраге, на краю перелеска, действительно нашёлся полуразложившийся труп белого офицера. Следствие было закончено. За мародёрство красноармейцу Федунову полагался расстрел.
Выслушав доклад Коломийца, комэск раздосадовано повёл головой.
– Всё-таки так, – сказал он задумчиво. – Всё-таки так…
Прошёлся по комнате.
– Сюда его, – приказал. – Остальные свободны.
Сидор и ординарец вышли один за другим, не говоря ни слова. Всё было понятно и так – лучше отмолчаться, переждать нехорошее завершение этого дня, начинавшегося с белых облачков на небе и банных радостей.
Привели Федунова. Он стоял у двери, подавленный и насквозь усталый, даже лицом схуднул. Могло показаться – не спал несколько ночей.
– Садись, – Семенов указал красноармейцу на стул.
Тот сел на краешек.
– Как же так? – спросил Семенов. – И, главное, зачем она тебе, эта цепочка?
Федунов пожал плечами.
– Знал ты, что за мародёрство положено?
Федунов кивнул.
– И всё равно позарился?
Комэск обвёл взглядом комнату, как бы ища кого-нибудь, кто поможет ему разобраться. Но в комнате не было никого, кроме него и человека, так глупо распорядившегося собственной судьбой.
– Слушай, Федунов, я же тебе одежду отдал почти новую. Сам не взял, тебе отдал. Вооружён ты нормально. Провиантом не обделен. Скажи ты мне, именем революции, какого беса сдалась тебе эта золотая цацка? На что она? Хоть убей, не понимаю!
Повисла тяжёлая непроницаемая тишина.
– Отвечай, – комэск навис над сидящим бойцом.
– Да я, командир, не иначе, из-за того и оступился, – тихо ответил Федунов.
– Так-то мне золото-серебро всегда было по барабану, – он поднял взгляд на Семенова. – А как приоделся, захотелось ещё чего-то, в прибавок. Вот и не удержался… Потом о золотых часах стал мечтать, – добавил он, помолчав.
– Что?! – переспросил комэск. – О чём мечтать?
– О часах. Золотых. На крайняк, серебряных…
– Ах ты гад! – комэск замахнулся, но в последний момент сдержал кулак.
– Значит, после победы Мировой революции и уничтожения класса кровопийц, ты бы сам в кровопийцу превратился?! На хорошей жратве да в крепкой одежонке, ты бы и часы золотые потребовал, и выезд вороных с каретой, и дом, как у моего барина?! Только для этого других бы разорять пришлось! И опять богатеи да обделенный народ?! Опять эксплуатация?! А ради чего тогда все это?!
Семенов уже кричал во весь голос, как всегда в сабельной атаке. Потом замолчал, махнул рукой, отошел к окну, постоял молча, крикнул:
– Буцанов, Коломиец!
Когда они вошли, уже обычным тоном, сказал:
– Заседание суда пройдёт здесь. Прямо сейчас. Лукин, садись протокол писать!
Протокол был коротким, как, впрочем, и приговор:
«Революционный военно-полевой суд в составе командира эскадрона „Беспощадный“ Семенова И.К., эскадронного комиссара Буцанова П.О. и командира комендантского отделения Коломийца А.Т. приговорил Федунова И.Н., опозорившего мародерством звание красноармейца, к расстрелу. Приговор привести в исполнение немедленно».
Впрочем, подумав, Семенов решил исполнение немного отсрочить.
– Не надо ребятам праздник портить, пусть догуляют. Потом… А этого отведите под арест…
– Товарищ командир, – вдруг подал голос приговоренный. – А можно и мне поесть напоследок да самогонки выпить? Я ведь с ребятами за Сосновку хорошо дрался… Это я потом скурвился, соблазна не выдержал…
Семенов только рукой махнул. Когда Федунова увели, комэск долго сидел возле окна, глядя, как в соседнем дворе бойцы затеваются варить уху: расселись вокруг вскипающего над костром, подёрнутого паром, чугунного котла и чистят рыбу. Трое – специально приготовленными, заточенными изнутри подковами, остальные пытаются чистить шашками. Смеются, поторапливают друг друга: вода вот-вот вскипит, а рыбная куча, выросшая на расстеленной перед костром дублёной шкурой – приличная.
– Давай, поворачивайся, кацапня! – дразнит сослуживца дончак. – Да гляди соседу потроха заодно не повыпускай.
– Да я третью дочищаю, пока ты со своим мальком возишься!
– Это твои, что ль, с жабрами плавают?
«Вот ведь устраивается новая жизнь, рано или поздно устроится, никуда от неё не деться, потому что нету другого пути, всё остальное тупик и провал, – тяжело размышлял Семенов. – Но как же сильна эта человеческая слабость, тяга урвать, прихватить, разжиться впрок… Контру-то мы порубим, а вот что с такими федуновыми делать?! Как эту алчность людскую искоренить, вытравить без жалости? Иначе ведь мы никогда не победим… Надо, конечно, личным примером воспитывать… Но я Федунову пример показал, а не подействовало…»
Как искоренить людскую алчность, он так и не придумал.
– Лукин! – позвал комэск, услышав, что ординарец вернулся в дом и копошится на кухне. – Распорядись Федунову поесть отнести! И самогонки кружку пусть нальют…
А себя мысленно успокоил: «Ничего, при коммунизме все сознательными станут, никто в три горла жрать не захочет. Особенно за счет других людей…»
Но червячок сомнения, копошащийся в душе, не успокоился.
Через три с половиной часа, на закате, когда июльское небо затопили сочные красные переливы, эскадрон был созван по тревоге и выстроен конным порядком на южной околице Сосновки.