Двенадцатый год
Шрифт:
Государь невольно рассмеялся... "Вот невинные дети!" - подумал он.
– Спасибо. Я знал, что вы оба молодцы.
– Рады стараться, ваше императорское величество! Но никому в эту ночь не грезилось так хорошо, как старому гусару Пилипенке. Ему грезилось, что Жучка, которую солдатикам удалось спасти от смерти, сидит с Пилипенком у котла и кушает казенный сухарь, который ей дали. И что всего удивительнее сухарь не гнилой...
13
Утром Петербург узнал о заключении тильзитского мира. Впечатление, произведенное этим известием, было менее чем неблагоприятно для большинства населения:
Едва ли не один Сперанский, узнав о мире, сказал как бы про себя: "Это умно... Я, впрочем, ожидал этого..."
– Ты чему, папа, рад?
– спросила его Лиза, увидав, что отец в хорошем расположении духа.
– А тому, что мои Лизы скоро опять начнут учиться.
– Лизы, папа? А разве у тебя много Лиз?
– Нет, только две.
– Я да Соня, папочка?
– Нет, - ты да Россия... Лиза сделала большие глаза.
– Вот видишь ли, моя умная дура, - сказал Сперанский весело: обе мои Лизы, обе умные дуры, воевали с одним озорником, с Сашей Пушкиным...
– А разве, папа, и Россия воевала с Сашей Пушкиным?
– Да, но только у нее свой Саша Пушкин, такой же озорник, как и твой, - Наполеон... Теперь Россия с ним помирилась и станет учиться, умнеть, развиваться...
– А разве Россия, папа, не учена?
– Ни на медный грош... Перед ней ты, моя дурочка, всезнайка.
– Ах, как смешно! Так меня называет и Кавунец-курьер, которому я рассказала, какие в России моря есть и реки...
– Ну, так я тебе скажу, что вся Россия - это Каву-нец, который на все отвечает "не могу знать", хоть и исполняет все исправно, что ни прикажут ему.
– Ах, смешно! ах, смешно! Россия - Кавунец... Пойду скажу это Соне и маме.
Не то говорили в городе.
В трактире Палкина, в том, что и ныне красуется на углу Невского и Садовой, сидят приятели-купчики и распивают чаи. День душный, и потому на пойло тянет здоуово. Купчики, видимо, народ шибко кормленный, тельный, сырой и грузный, а такой народ в жаркое время шибко теряет вес на потенье и вследствие того шибко пьет для пополнения убыли в теле.
– Я велю, господа, еще подать кипяточку, - говорит купчина с седою бородою и седыми вкружало волосами, среди которых красное, толстое, лоснящееся лицо, с раздавленными черниками вместо глаз, напоминает вареного рака в чепце.
– Как ты думаешь, Левонтий Захарыч?
– А по мне, так надо полагать, и довольно, - отвечает Левонтий Захарыч, скопческому, безбородому лицу которого недостает только кокошника, чтоб превратиться в лица кормилицы.
– Довольно, говоришь? А который пот спущаешь?
–
– Ну, ноне такая жарынь, что мене как до седьмого поту пить нельзя... Эй, малый! подай кипяточку.
"Малый", словно обваренный кипятком, бросился к собеседникам, с ужимками необычайной ловкости не взял, а сорвал со стола чайник и так тряхнул волосами, что казалось, будто его пчела укусила в затылок и он от нее отмахнулся.
– А! "политик"! добро пожаловать!
– заговорил вдруг первый купчина, напоминавший вареного рака в чепчике.
– Откудова Бог несет?
Приветствие это относилось к длиннополому, сухопарому существу с редкою, седоватою бородкою и очками в толстой серебряной оправе, из-за которой черные, видимо, слабые глаза глядели как из-за забора.
– Откудова, господии "политик"?
– Из собора, Авксентий Кузьмич, - отвечал "политик", здороваясь с собеседникам".
– Что там? Садись, нутры сполосни.
– Добре, испиемы пития сего... В соборе "мир" объявляли с корсиканцем с этим, с Наполеонтием.
– Да что ты его в Наполеонтия окрестил, братец?
– спросил первый, раковидный кугогана.
– Напояеонтий я есть, - серьезно ответил "политик".
– Как же так, братец, по-ученому, что ли? А вон везде так печатывают - Наполеон Бонапарт.
– То-то и есть, что печатают... Пропечатает он нам... На слове "печатают" "политик" сделал особое ударение. Говорил он как-то таинственно.
– Да что так страшно говоришь? Что пужаешь нас?
– допытывался первый купчина.
– Не я пужаю, а Наполеонтий пужает...
– Опять Наполеонтий, заладил!
– Наполеонтий и есть... Как тебя зовут?
– вдруг нечаянно обратился "политик" к другому купчине, с скопческим лицом.
Тот удивился.
– Меня? али ты забыл?
– Нет, не забыл.
– Ну, Левонтий.
– У нас, видишь ли, Левонтий, Леонтий, а у французов - Леон, вот что!.. Тебя как зовут?
– также неожиданно и серьезно обратился "политик" и к первому купчине.
– Ну, Авкеентий, - сказал тот, смеясь.
– А у них, значит, Авксен... Терентий, к примеру, у них Терён... Они, значит, одним словом, не любят этого ий, как у нас оно везде: у нас, видишь ты, Василий, а у них вон Базиль. Вот в чем штука-то!.. Так вех и Нажолв-онтий у них, у французов-то, стгал Наполеон.
– Что да иа этого?
– Как же, братец! Да тут не приведи Бог что! Читал ты "Апокалипсис"?
– Читал как-то. Так что ж?
– А что сказано там о конце света? Кто должен прийти на землю?
– Ну, антихрист - "икона зверина", что ли.
– Так. А что он будет делать с людьми?
– Ну, пригонят в свою веру... Да что ты пристал с расспросами, али ты судья, али пол на духу?
– Нет, а ты скажи, какой он знак будея класть на людей? какое число зверино?
– Ну, знамо! какое я в пьяном виде не выговорю.
– Так, верно, Число сие шестьсот шестьдесят шесть.
Сказав это, "политик" таинственно оглянулся и подозвал к себе "малого". Малый опять метнулся как ошпаренный, опять тряхнул волосами, как жеребец гривой, и проговорил: