Двенадцатый год
Шрифт:
– Вот так! За что ж его бить? Он русский.
– А он что грозит! Мы б ему помяли бока... Ишь ломается: "дань, говорит, давайте!"
Опять общий хохот. Патриот "малый" был шибко простоват, но до театра был большой охотник и все, что ни видел на сцене, понимал в прямом смысле, как маленький Вася Каратыгин. Так раз, увидев, что актриса Перлова, она же Каратыгина, по смыслу пьесы, должна была поцеловаться с своим возлюбленным за спиной мужа, "малый" не- вытерпел и испуганно, на весь театр, ааорал: "Смотри, смотри!
– Так ты-думаешь, Егор Фокич, он нам напакостит, Наполеонтий-то твой?
– спросил немного погодя первый купчина.
– На то похоже, - отвечал "политик".
– Да чем же? Войной на нас пойдет?
– спросил другой- купец, с бабьим лицом;
– Не знаю, а уж чем-нибудь да- доедет: не мытьем, так катаньем.
– А вот чего не хочет ли?
– снова вмешался "малый" и показал кулак. Скулы сворочу.
– Молодец-, молодецу Гриша!
– засмеялся первый купчина.
– Вон у нас какие калачи ему припасены.
– Горяченьки, - промычаи "малый", - с маслом... Намедни этта мы одного французина в Мойке кстиля.
– Ой ли? И утоп?
– Нет, не утоп пес - выволокли.
– А за что топили?
– За кукиш.
– Как за кукиш?
– Да так, за самый за этот за кукиш... Кукиш нам покавал. Образ нееяипо лрешпехту, a ohj французин, идет и это и шапки не сымает... Ему и сбили шапку, а он - кукиш... ну, ево и в Мойку... Кипяточку прика-жете-с?
– Нет, будет, малый, восьмой пот спущаю.
– Что ж, ваша милость, это немного... Намедни этта у нас купцы со Щукина по дюжине поту спущали - оно для здоровья хорошо.
– Оно точно, и нутры, и кровь перемывает... Потом-то всякая болесть выходит.
– Только не французская - не Наполеонтий вон его, - заметило скопческое лицо.
– Ну, для Наполеонтия мы сулемы припасем, - отвечал "политик".
В трактир вошли два новых посетителя. Это был Крылов Иван Андреич и доктор Сальватори. "Малый" метнулся к ним и осклабился, увидав Крылова, который был постоянным посетителем Палкина.
– Дай нам, братец, водочки да закажи селяночку, да позабористее, сказал Крылов, занимая свободный стол.
– Селяночку какую прикажете?
– мотнул парень волосами.
– Московскую - самую что ни есть первопрестольную, для московского гостя (и он указал на Сальватори).
– А водочку какую?
– снова мотнулась голова "малого".
– Французскую. Теперь мир с Наполеоном, значит, давай французскую водку.
– Слушаю-с.
И "малый"
– Так вы полагаете, что у Наполеона задние мысли?
– спросил Сальватори с еврейским заискиваньем в голосе и в глазах.
– Да у него никогда и не было передних, - отвечал Крылов равнодушно.
– Талейран это с него научился сказать: "Язык нам дан для того, чтобы скрывать свои мысли".
По лицу Салъватори скользнула едва заметная тень, которую он старался выдать за улыбку.
– Но какие же могут быть у него тайные планы?
– снова спросил он.
– В мире-то с нами?
– Да, в этом.
– Ему англичан хочется допечь. Ведь он сказал, когда в лоск положил Пруссию: "я завоюю у Англии море посредством суши и отберу у нее Индию и Пондишери - на Одере и Висле". Да и как ему не беситься на англичан! Они с ним как с мазуриком обходятся, костят его в мертвую голову. Да от одних их карикатур можно взбеситься и не такому человеку, как Наполеон.
– Да, это правда. Англичане одни преследуют его сарказмом.
– Мало того - презрением. Так теперь ему хочется завоевать Англию через Петербург... Оп ищет Калькутту и Пондишери на Гороховой.
– Слышишь, Авксентий Кузьмич?
– многознаменательно заметил "политик" своему соседу.
– И господа тоже говорят.
– Ишь ты - на Гороховой... А поди, и впрямь до Гороховой дойдет... и-и-и!
– Помни шестьсот шестьдесят шесть...
– Помилуй Бог... не забуду.
– А вот я сегодня был у Сперанского - свидетельствовать ему свое почитание, так он доволен миром, - сказал Сальватори, умильно глядя в глаза Крылову.
– Сперанский - гениальный человек, но он мечтатель: он думает вырастить ананасы там, где растет репа и крапива.
– Как? Я вас не понимаю, почтеннейший Иван Андреевич.
– Да Сперанский, видите ли, хочет сделать из России Европу.
– Что ж, разве это вещь невозможная?
– Почти... Нас приходится, как сухую дичь салом, шпиговать Европой; а все мы остаемся дичью и пахнем дичью... Нас не скоро вываришь в Европу - в десяти водах не вываришь.
– Почему же? Я вижу, напротив, просвещение очень прививается в России.
– Как к вербе груши... А верба все вербой и остается... Вон посмотрите.
И Крылов указал из окна на Невский. Сальватори глянул в окно. Глянули и купцы. Среди Невского стояла коляска, запряженная парою вороных, а в коляске сидел какой-то генерал, несколько сутуловатый, с сухим, точно деревянным лицом. Около коляски стоял солдатик, бледный, дрожащий, готовый упасть от ужаса.
– Что это?
– спросил Сальватори.
– Это Аракчеев, граф из солдат.
– О! кто же не знает графа Аракчеева, любимца государя!
– Так видите: вероятно, солдатик не успел отдать ему честь или у солдатика одной пуговицы не оказалось, так Аракчеев, наверно, грозит прогнать его сквозь строй - и прогонит.