Дверь
Шрифт:
– Чего это вы?
– спросил Казанкин.
– Он хороший мужик.
– От него козлом пахнет. И вы проваливайте. Да не позабудьте про кирпичи.
Вот, Петров, какое приключилось дело. От глупости все. Один мудрец говорил, я в книге вычитал, что дороже всего нам обходятся наши воспоминания.
На следующий день загрузил я ее машину - у нее "Жигули", тройка кирпичом, горцовкой, алебастром. Олифы купил, краски белой - эмали.
– Начнем, - говорю.
Она говорит:
– Начинай, чердачный вор.
Я
А она говорит:
– Казанкин, кирпич нужно брать двумя пальцами.
И-и раз! И-и пошла. Только кельмой постукивает.
– Все, - говорит.
– Тут и делать-то было нечего. Оштукатурь.
Я навел раствору пожиже. Взял мастерок. Вместо творила - разделочную дощечку. Хлесь кучу раствора на стену, а раствор шмяк мне в глаза. Я хлесь. Он шмяк. Так и работаем. Глаза жжет, горцовка с негашеной известью. Уже совсем глядеть не могу. Сунулся под кран - счастье-то какое, Петров! Ты замечал, что именно вода чаще всего кажется нам счастьем, - разогнулся, а она стоит у окна, набирает раствор на мастерок с творила и набрасывает. И такие движения у нее красивые, как будто она играет в особый теннис. И по красоте ее движений я понял, что она мастер высокого класса. Фрязин у нас был, кузнец, когда он ковал - из других цехов сбегались посмотреть. Накидала она. Говорит:
– Дай мне, - говорит, - вон ту плоскую мыльницу. Вместо гладилки.
– И затерла мыльницей. И углы вывела. Ровно и параллельно.
Я тебе скажу, Петров, получилась в окошке ниша.
– Холодильничек, - говорит, - сюда затолкаю маленький, "Морозко". Моешься и холодное пиво пьешь или пепси-колу. А хочешь - сок манго.
Убрал я мусор. Вымыл пол. Что подмастерье делает - тут, брат, без капризов.
Потанцевали - у нее радиосистема "Пионер" японо-американская. Она говорит:
– Ты прими душ и ложись. Я сейчас, - и вышла.
А я на это и не рассчитывал. Знал бы, арабские трусы надел, а у меня полусемейные с волком. И чего это трусы выпускают с волком? Ну, я в ванную, под душ. Трусы и маечку ополоснул - разнервничался. Повесил на сушилку. У нее сушилка никелированная. Лежу, журнальчик разглядываю мадам Бурда. Бабы - зашибись. Но она бы среди них прошла за королеву.
Лежу, а ее все нет. И нет. И ночь уже. И трусы высохли.
И утром не пришла.
Вот тогда ты и явился с цветочками, с фиалочками.
– Тюльпанами.
– А я злой был, как дракон.
– Откуда ты узнал,
– спросил Петров.
– У нее возле телефона лежала записка - "Позвонить Петрову. Он придет. Он придет". Ясно - хахаль. Ну, думаю, нашла мужика - от таких только пластмассовые пупсы бывают.
И уходить мне неприлично - дождаться бы нужно. Потом она позвонила с работы: мол, товарищ Казанкин, я вас не задерживаю. Спасибо за все. И вроде всхлипнула. А потом: "Когда захлопнете дверь, подергайте, что-то замок разладился".
"Неужели он не узнал ее?
– подумал Петров.
– Ничего особенного, он же ее девочкой видел, почти ребенком".
Одинокий воробей, клевавший пшено, зачирикал, словно хлебнул пролитого на асфальт пива. И налетели птицы, какие только на земле есть. И устроили фестиваль.
Петров ощутил на себе насмешливый взгляд Кочегара.
"Смейся, смейся!
– сказал он про себя.
– А если это любовь?"
– Понял, Петров, как она меня сделала? Отомстила мне таким изощренным образом за причиненное ей неудобство, - говорил Казанкин.
– Я не в обиде. Захватывающая женщина.
Домой к Анне Петров почти бежал. Уличные фонари, поражавшие воображение своей бетонной унылостью, были похожи на светоносные пальмы. Они изгибались ему вослед и ему светили. И все вокруг прорастало чудесным садом, поющим о сладости своих плодов. Морские львы шлепали себя ластами по брюху, лежа в чашах фонтанов. Жирафы совали головы в окна третьего этажа, лакомились комнатными цветами и медовыми пряниками. Страусы танцевали на горбатых мостах, перекинутых через Мойку, Фонтанку, а также Лебяжью канавку.
Валентина Олеговна плакала. По ее щекам катились стеклянные бусины слез.
– Гульденчика украли, - шептала она, протягивая дрожащие руки к Петрову.
– Кого?
– Гульденчика. Я с ним гуляла.
– С кем?
– С Гульденчиком и с Ядзей.
– С какой Ядзей?
– Да вы прекратите, Александр Иванович. Вы пьяны. Как это на вас не похоже. В конечном счете пьянство - это духовное плоскостопие.
– Ого, - сказал Петров.
– Что-то я не пойму.
– Гульдена украли!
Петров бросился к двери. Валентина Олеговна снова заплакала.
– Побежали!
– закричал Петров.
И они побежали.
Они долго бегали по замусоренным окрестным улицам, заглядывали в провонявшие за лето дворы. Башмаки их скользили на банановых шкурках, апельсиновых корках, на корках хлебных, на силикатах и поливиниле.
Они кричали уныло, как две ослабевшие лошади:
– Гульден! Ядзя!.. Гульден! Ядзя!..
На площадке, перед квартирой Анны, стоял Эразм Полувякин. Держал на груди что-то шерстистое. Подхлестнутый безумной надеждой, Петров схватил это и, обрушиваясь сердцем в лестничный пролет, поднес к глазам пегую собачью шапку, громадную, как гнездо аиста.