Двое в океане
Шрифт:
Марч, увидев входящего Смолина, шевельнул бородой, изображая улыбку.
— Хэлло!
Смолин взглянул на поблескивающий никелем портативный магнитофон, стоящий на столе Клиффа, и целую стопку кассет. Как только в лаборатории Алины Азан объявился американец, здесь поселилась классика. Это было странно: насколько Смолину известно, американцы не такие уж ее почитатели, им бы что-нибудь полегче, чтобы не слишком утруждать свое внимание, которое прежде всего должно быть занято делом.
— Малер, — сказал Смолин.
Клифф удивленно поднял одну бровь и медленно засунул фломастер куда-то в бороду.
— Неужели ты определил по слуху, Кост?
— Тебя это поражает?
— Но Малера
— Вот я и удивился, что ты его крутишь. У вас в моде, как я слышал, всякие там рок да поп!
— Разное в моде… — протянул Клифф, поглядывая на карту, и, уже думая о другом, добавил: — Но ты прав, я не совсем типичный американец. — Снова извлек из бороды фломастер, торопливо, словно боялся опоздать, сделал какую-то поправку в нанесенном на карту тексте и поднял глаза на Смолина: — А ты, должно быть, типичный русский, Кост?
— Полагаю…
— Вот уж нет! — вмешалась в разговор Алина. — Вовсе не типичный. Совсем не хочу, чтобы вы были типичным. Так скучно! Типичных слишком много на свете! А вы оба нетипичны. И поэтому мне нравитесь. Если кто и спасет человечество, то как раз нетипичные.
Она рассмеялась. Наверное, ее серебристый смех неотразимо действует на этого делового и сурового заокеанского бородача.
— Извините, — сказал Смолин. — Я ведь так, на минутку, на музыку заглянул. Дела, дела…
Клифф понимающе кивнул:
— Дела — это понятно. А вот тебе еще одно дело: час назад из Норфолка сообщили, что титановый конденсатор вас ждет. Причем сделанный специально для вашей схемы. — Клифф произнес это будничным голосом, словно иначе и быть не могло. Смолин поразился: с того момента, как Марч переслал заявку в Норфолк, прошло всего… пять дней!
Смолин зашел к Чайкину и застал у него Лепетухина. Оба сидели в металлических лабораторных креслах друг против друга и мирно беседовали. Увидев входящего Смолина, Лепетухин вскочил, сделал шаг к двери, но Чайкин его удержал:
— Сиди, сиди! Я думаю, Константину Юрьевичу тоже интересно послушать. — Чайкин указал Смолину на свободное третье кресло. — Присядьте, пожалуйста! Вот здесь Вася рассказывает о своих приключениях в Чивитавеккья. Послушайте, интересно! Давай, Вась, сначала.
Лепетухин бросил быстрый взгляд на Смолина, как бы силясь разгадать его отношение к происходящему, не разгадав, снова повернулся к Чайкину:
— С самого начала?
— С самого.
Моторист почесал черной от машинного масла пятерней щеку, оставив на ней три жирные полоски.
— Ну, так вот… Подался я, значит, в город. Думаю, мол, теперь ловите… — Лепетухин снова осторожно взглянул на Смолина. Решил пояснить: — Буду говорить все как есть, как было, как я думал… Если не возражаете?
Не получив ответа, продолжал:
— Значит, думаю, чем в тюрьме сидеть, лучше вот так, вольным человеком. Проживу как-нибудь. Где наша не пропадала! Но куда идти? Заявлять в полицию? А что заявлю? Бежал по политическим соображениям? Нет ведь! Какие там у меня соображения! Думаю, с полицией подожду. Стал ходить, приглядываться. Куда ни глянь, все чужое. И непонятное. Чего калякают — не разумею. У меня с инязыком еще в школе было худо. Люди здешние на наших не похожи. Галдят, руками размахивают. Не поймешь, что хотят. И вообще… Ночевал в порту на железнодорожной станции. Чемоданчик с вещами сперли. А в нем фотография сына. Сволочи, думаю! В чемоданчике и еда была, которую захватил с судна. Решил, надо идти в полицию, жаловаться. Смотрю, на перекрестке стоит полицейский, важный такой, с брюшком, в фуражке с лакированным козырьком. Как генерал какой. Но как к нему обратиться? Подошел, спрашиваю русским языком, где, мол, у вас полицейское отделение? А он что-то цедит сквозь зубы и смотрит на меня, как на букашку: откуда, мол, взялся такой? Говорю ему, вот чемодан у меня на вокзале увели. Нехорошо! А еще культурная страна! Он, как все итальянцы, руками передо мной сучит, выговаривает мне что-то, а что — непонятно. Махнул я рукой, пошел на бульвар. Сел на скамейку. А меня сгоняет какая-то старуха. Показывает: платить, мол, за сиденье надо. Тьфу! Вот влип! Все чужое — старуха, скамейка, пальмы над головой, небо пыльное. Думаю, лучше в тюрьме, но дома. Подался в порт. Гляжу: «Онега» все еще стоит, не ушла! Неужели из-за меня? Сердце сжалось: что натворил. А тут, вижу, академик идет… — Лепетухин облизал сухие губы: — Ну а дальше вы знаете… — торопливо взглянул на часы, вскочил. — Вахта моя сейчас. — И тут же скрылся за дверью.
— С чего это он надумал заявиться именно к тебе? — удивился Смолин.
— Скорее не ко мне, к вам приходил.
Оказывается, прошел слух, что Кулагин после полигона в Бермудском на пути в Карибское море намеревается сдать Лепетухина на первое встречное, идущее на Родину советское судно. Если сдаст — парню хана, посадят, ведь врач в диагнозе Гаврилко написал «серьезный ущерб здоровью». Посадят, это точно. А жаль все-таки парня. Поначалу, правда, люди очень злы на него были, когда вернулся, никто с ним даже разговаривать не хотел, но потом смягчились: ходит парень как пришибленный, работает — прямо из кожи лезет… Второй механик текст поручительства составил. Подпишут и капитану передадут: так, мол, и так, коллективно берем Лепетухина на поруки, обещаем и все такое прочее. Хотят, чтобы для солидности подписи и из экспедиции были — тех, кто поавторитетнее. Ну, значит, обращаются к Смолину тоже. И просят воздействовать на Мамедова как на секретаря партбюро…
Вот оно, российское всепрощение!
— Мне поручиться за этого идиота! — возмутился Смолин. — Этого еще не хватало!
— Понимаете, — Чайкин вскинул брови, словно припас для Смолина решающий аргумент: — Дело в том, что сама Гаврилко ходила к старшему просить за Васю. Простила его. Со всеми потрохами. Больше того… — Чайкин с таинственным видом наклонился к Смолину. — Сообщила, что Лепетухин обещал жениться на ней. И понимаете, такая счастливая!
— Но у Лепетухина жена и ребенок!
— Сказал, что разведется.
— Ну, знаешь! — Смолин пристально, словно изучая, глянул в лицо Чайкину. — И ты всерьез хочешь, чтобы я за Лепетухина хлопотал?
— Но ведь команда просит. Коллектив! Неудобно как-то отказывать коллективу! Не принято!
— И ты что, тоже подписал?
— Подписал… — Чайкин сделал пренебрежительный жест рукой: — Подумаешь, закорючка чернилами. Что я от этого — обеднею?
Смолин почувствовал, как к его лицу прихлынула кровь.
— Нет! Не подумаешь! За эту, как ты сказал, закорючку люди порой расплачивались головой. В этой закорючке — ты сам, твоя точка зрения, мораль, ответственность перед людьми, достоинство. И если ты в самом деле поставил закорючку, то знай, что обеднел. Еще как!
Светлые глаза Чайкина расширились от изумления: он еще ни разу не видел своего патрона в роли столь непреклонного проповедника нравственности.
— Но вы же обещали! — Голос Доброхотовой задрожал от обиды. — В прошлый раз отложили. Так, может быть, сегодня?
Действительно, Смолин обещал прийти в гости к Доброхотовой, и отказываться теперь уж совсем неловко. Черт возьми, придется сидеть и вместе с Солюсом выслушивать бесконечные воспоминания хозяйки…
Оказывается, Доброхотова отмечала день рождения. И даже круглую дату — 65, а на судне никто об этом и понятия не имеет.