Двор чудес
Шрифт:
Ле Маю напряженно слушал. Ему казалось, что герцогиня говорит искренне.
— Что мне делать? — спросил он хладнокровно.
— Прежде всего, расскажите мне, как это случилось.
Причины лгать у Ле Маю больше не было, поэтому он вполне откровенно рассказал, что было ночью.
— Мне бы следовало, — сказал он в заключение, — сообщить вам сразу, как я увидел герцогиню де Фонтенбло, но я так беден, мадам…
— Да, понимаю: вы пошли услужить тому, кто богаче. Я уже говорила, что не держу на вас зла. Вы только орудие. Теперь мой черед хорошо заплатить вам, чтоб быть уверенной в вашей преданности.
— Золотые слова, мадам, золотые! — просияв, воскликнул Ле Маю.
— Так вы готовы сделать то, что я хочу… разумеется, за достойную плату?
— То есть за тысячу ливров…
— Совершенно верно.
— Жду ваших приказаний, мадам. Что нужно сделать?
— Снова похитить маленькую герцогиню.
— Это будет трудно.
— Нет-нет, у меня есть план. Думать вам не придется: требуется только исполнительность.
— Да, быть хорошим орудием. Это мне очень подходит.
— Прекрасно. Итак, в полдень будьте у меня. Король выезжает из Лувра в два часа пополудни. Весь двор едет в Фонтенбло, и я со всеми.
— Но мне нужно будет оставаться на посту в Лувре.
— Об этом не тревожьтесь: в нужный момент вы получите приказ отправиться в Фонтенбло. Я уже распорядилась.
— Итак, в полдень я у вас, мадам.
— Да, у нас будет два часа на разговор. Это не так много.
Она порылась в сумочке, достала вязаный кошелек из тонкого шелка и подала Ле Маю.
— Держите задаток, — сказала она.
Ле Маю, согнувшись в поклоне, схватил кошелек, стиснул в руке и тут же негромко вскрикнул. Должно быть, в кошельке была булавка — вот он и укололся.
— Так не забудьте — в полдень! — сказала герцогиня и направилась к двери, не обращая внимания на вскрик Ле Маю.
— В полдень, мадам. Будьте спокойны, — ответил офицер.
Герцогиня вышла. Ле Маю немного выждал, пока она отойдет подальше.
«Хорошее дельце! — думал он. — Не так страшна герцогиня, как я думал. Да ведь я ей и вправду нужен… Неужто я сейчас разбогатею? А ну-ка, посмотрим, что у нас в кошельке».
Кошелек лежал на каминной полке. Он взял его и опять укололся.
— Еще булавка! — проворчал Ле Маю. — Чертовы женщины везде натычут своих булавок!
Он открыл кошелек. Золота в нем не было.
Там лежал мячик — маленький мячик, утыканный стальными иголками.
Ле Маю весь побледнел от ужаса.
— Злодейка! Она отравила меня! — хрипло выкрикнул он. — Однако погоди же! Я не умру, пока не отомщу!
Он хотел броситься вон, но вдруг застыл на месте.
Ледяной пот выступил у него на лбу, зубы словно тисками стиснуло, все вокруг завертелось, глаза накрыло черной пеленой. Он повалился на колени.
Еще немного Ле Маю царапал ногтями пол… а после замер навеки.
В то самое время, когда злополучный Ле Маю испустил дух (как раз тогда, когда впервые в жизни готов был подержать в руках целую тысячу экю), граф де Монклар вошел в комнату, где неподвижно лежал на кровати преподобный Игнасио Лойола.
При виде Монклара в его потускневших глазах сверкнула радость. Монах был вне опасности и сам знал, что не умрет. Но ненависть его к Лантене от этого не угасла.
— Отче, — сказал Монклар, присев у изголовья Лойолы, — я решился. Ваши наставления, ваши мудрые суждения вдохновили меня. Я хочу вступить в святой орден, основанный вами ради вящей славы Господа нашего Иисуса Христа и блага святой церкви…
— Хорошо, сын мой! — выдохнул Лойола.
— Итак, я уйду от мира, оставлю двор, где всюду ложь и коварство. Быть может, в монастыре я обрету наконец мир! Я хочу как можно скорей туда поступить…
— Нет! — покачал головой Лойола.
— Что вы сказали, отче?
— Я сказал, вам не надобно идти в монастырь.
— Но вы же сами внушили мне эту мысль!
— Нимало! Мысль вступить в наш орден — да, но не уйти в монастырь. Вам надобно остаться при дворе.
Лойола перевел дух.
— Сын мой, — продолжал он, — есть два пути служить Богу и Церкви. Первый — торный. Его избирают сердца робкие, что ищут убежища в Боге, а не идут в мир сражаться во имя Его. Они идут в монастырь и живут там спокойненько, иногда они бывают святыми, но всегда — трусами.
Лойола говорил без всякого воодушевления, но в голосе его, хоть и ослабленном болезнью, звучал необычайный напор.
— Другой же путь, — продолжал он, — приличен душам сильным, умам закаленным, сердцам бестрепетным. Монах, сын мой, — это воин, воин Христов! Коль славно это звание! И этот путь, граф, оставаться среди мирской жизни, жить в глазах света так, словно и не давал никаких обетов, а между тем все дела, все помыслы, всю крепость, все разумение направлять к единой цели — ко славе Господа и к преуспеянию Церкви Его…
— Однако, отче, — заметил Монклар, — этим путем идут все добрые христиане, если имеют сильную веру.
— Вы не поняли меня. Я говорю о человеке высшего разума, который остается мирянином и весь вверяется Церкви…
Лойола немного помолчал и вдруг спросил:
— А понимаете ли вы, сын мой, что такое Церковь?
— Церковь, отче? Это собрание верных, это стадо, которое пасут наши пастыри, над пастырями же стоят епископы, над ними кардиналы, а над ними, в самой близости от Бога, тот, чьи стопы стоят на земле, а митра касается неба — Пресвятой отец!
— Вы правы отчасти. Такова Церковь для простецов — для стада, как вы сказали. Но вы-то, граф, не простец. Да, Церковь — это то, что вы описали, но есть еще нечто выше пастырей, выше епископов, кардиналов и самого папы.
— Что же это, отче? — спросил Монклар.
— Это мы! — ответил Лойола.
— Мы?
— Да, мы, рыцари Пресвятой Богородицы, орден Иисусов — орден священный, могущественный, перед которым уже склонили чело короли, императоры и сам папа. Я говорю «Церковь» — подразумеваю Орден.