Двор чудес
Шрифт:
У изголовья тихонько рыдала коленопреклоненная девушка, закрыв лицо обеими руками.
— Авет! — прошептал Лантене срывающимся голосом.
И его глаза остановились на постели… Там под простыней были видны очертания мертвого тела.
— Бедная Жюли! — прошептал молодой человек. — Бедная мученица-супруга! Ты умерла от смерти того, кого любила! Костер Этьена Доле сжег мужа и убил жену… Чудовища, устроившие это преступление — казнь великого мыслителя во имя их Бога, во имя их подлой злодейской религии — не знали, что тем и тебя убивают! Ты умерла от скорби, бедная женщина… Но ты уже отомщена: один из тех, кто держал зло на твоего любимого — здесь, перед твоим мертвым телом. Он жестоко наказан… а он еще не самый виноватый!
И со сдавленным вздохом Лантене обернулся к отцу, а тот, бессмысленной улыбаясь, не отрываясь, смотрел на бледное пламя свечи, освещавшее труп жены Этьена Доле…
Лантене наклонился к Авет и тронул ее за плечо.
— Авет, — сказал он, — вам надо удалиться от этого зрелища…
Она покачала головой и ответила:
— Дорогой мой, любимый, оставьте меня еще возле нее…
— Хорошо… Мы останемся здесь до того часа, когда придется навсегда проститься с телом несчастной…
Теряя последние силы, девушка упала на руки к жениху, она сотрясалась от рыданий и невнятно бормотала бессвязные слова, но чаще всего такие:
— Одна я осталась… без матери и отца! Обоих нет! Я одна на всем свете!
— Я остался с вами, — с великой нежностью сказал Лантене. — И вот еще это, Авет… У вас нет матери, нет отца… Но, может быть, будет человек, которого вы будете любить, как отца… на которого обратите взор с милосердием и прощением… к которому пойдете, как ангелы, должно быть, приходят к окаянным душам…
Она посмотрела на него изумленно, не смея и не умея ничего сказать.
А он, продолжая шептать ей на ухо свои загадочные слова, медленно подвел ее к креслу, в котором сидел — граф де Монклар, тот, который заправлял казнью Этьена Доле!
Она узнала его и в ужасе вскрикнула:
— Убийца отца! Великий прево! Здесь! Возле этого праха!
Лантене еще нежнее отвел ее прочь и серьезно, с невыразимой печалью произнес:
— Авет, это мой отец…
Она вздрогнула. Молодой человек продолжал:
— Да, отец! Я вам все потом объясню, Авет… Довольно вам знать эту страшную вещь: тот человек — один из тех, — кто убил Этьена Доле, мой отец… Авет… моя Авет… простите его. Я уже говорил: он менее всех виновен и более всех жестоко наказан… разум его помутился… Теперь мой несчастный отец — одно лишь тело без души…
И она, ангел милосердия, остановила на безумце прощающий взгляд, о котором молил ее Лантене. Она подошла к нему. Без отвращенья, без злобы взяла его за обе руки. Поцеловала в лоб.
Великий прево Парижа улыбался бессмысленной улыбкой, а дочь Этьена Доле прошептала ему:
— Мы прощаем вас… батюшка!
XXV. Прекрасная Фероньерка
Теперь перенесемся в Фонтенбло, в тот дом, который Дурной Жан поспешно обставил для Мадлен Феррон. Мы придем туда на закате. И войдем в комнату на втором этаже.
Эта комната в точности повторяла ту, куда мы приводили читателя в начале нашего рассказа — в домике для свиданий в усадьбе Тюильри. Те же самые обои. Такая же мебель. Такое же огромное зеркало, готовое отразить во всех подробностях нежные любовные сцены, которые в таком множестве видела некогда усадьба Тюильри… а может быть, и жестокую сцену убийства — такого же, как убийство Феррона!
И Прекрасная фероньерка была тоже там… Она надела ту шелковую одежду, то легкое развевающееся платье, которое прежде так нравилось ее царственному любовнику.
В глубине комнаты — как там, как в Париже… — стояла широкая низкая кровать… ложе безумных объятий…
Полулежа в широком кресле, Прекрасная фероньерка сквозь полузакрытые веки пристально смотрит на Дурного Жана, а тот стоит перед ней и с яростным восхищением созерцает ее. Несчастный дрожит мелкой дрожью.
Поразивший его недуг разрушил весь организм. Быть может, жить ему осталось несколько дней. Но неодолимая страсть, горящая в его груди, поддерживает его…
— Жан, дорогой мой Жан… — прошептала чаровница.
— Госпожа моя? — отозвался он.
— Расскажи мне, как все было…
Мрачное страдание выразилось на бледном лице несчастного.
— Я же все рассказал вам!
— Ну и что? Быть может, ты позабыл какую-нибудь важную подробность…
— Я ничего не забыл, — мрачно ответил Жан.
— А я хочу! — настойчиво сказала Мадлен. — Разве ты мне не верный слуга?
— Верный до смерти! — выдохнул Дурной Жан.
— Так повинуйся!
— Но я так жестоко страдал от всего этого — к чему теперь возвращаться? Или я не довольно сейчас вытерпел!
— Я тебе говорила, Жан: нынче ночью твои страдания кончатся!
— О, если бы так! — прошептал он сквозь стиснутые зубы.
— Итак, — продолжала Мадлен Феррон, — ты был, говоришь, в лесу?
— Вы приказываете — ну что ж! Да, госпожа моя, я на это осмелился… я сделал то, что вы велели… но клянусь: лучше бы мне тысячу раз умереть, чем еще раз так настрадаться!
— Жан, славный мой!
И она улыбнулась ему с тем непревосходимым кокетством, даром которого обладала. Потрясенный этой улыбкой, бедняга рассказывал дальше:
— Да, я был в лесу… Да, поджидал, когда проедет королевская охота… Да, я видел короля… Да, передал ему ту записку, что вы мне давали…
— И что он сказал? Он ее сразу прочел?
— Да! — ответил Дурной Жан и крепко стиснул кулаки.
Мадлен и вправду томила этого человека чудовищной мукой ревности. Но она этого даже не замечала. Вся поглощена своим замыслом, настороженная, лукавая, ласковая, она вырывала у Дурного Жана слова, обжигавшие ему гортань.
— Прочел, — повторила она. — А как он выглядел? Улыбнулся?