Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII века
Шрифт:
Щербатова и Карамзина трудно назвать провинциальными дворянами в строгом смысле слова. Их жизнь и творчество связаны в основном со столицами — Москвой и Петербургом {814} . Щербатов покинул свою ярославскую усадьбу в молодости, отправившись на военную службу в Петербург, но в конце 1750-х — начале 1760-х годов, до отставки, вел подробную переписку с управляющими своими обширными поместьями, вникая во все мелочи хозяйства и стремясь добиться увеличения доходов. Денег на жизнь в Петербурге не хватало, и Щербатов, воспользовавшись Манифестом о вольности дворянства, вышел в отставку и вернулся в усадьбу Михайловка, где жил несколько лет, приезжая иногда в Москву. С открытием заседаний екатерининской Комиссии для составления нового Уложения Щербатов вновь начинает карьеру в столицах, но о его связях с провинциальным дворянством свидетельствуют подписи ярославских дворян под наказом депутату (то есть самому Щербатову), проект которого им же, вероятно, и был составлен {815} . В самой комиссии Щербатов прославился своей энергичной защитой дворянских интересов, и хотя в дальнейшем его служба протекала в Москве и Петербурге, можно сказать, что мир провинциального дворянства, его нужды и проблемы никогда не ускользали из поля зрения Щербатова. Сам он, впрочем, принадлежал к тому меньшинству среди дворян, которые владели несколькими
144
По сведениям, приводимым в диссертации Л.В. Сретенского, в поместьях Щербатова насчитывалось примерно три тысячи крепостных — см.: Сретенский Л.В. Помещичья вотчина нечерноземной полосы России во второй половине XVIII века. (По материалам ярославской вотчины М.М. Щербатова): Дис…. канд. ист. наук. Ярославль, 1960. С. 92. Согласно позднейшим оценкам, помещики, имевшие более чем 500 крепостных душ (мужского пола), составляя менее 5 процентов всего дворянства, владели более чем 55 процентами всех крепостных в России (см.: Melton E. Enlightened Seigniorialism and Its Dilemmas in Serf Russia, 1750–1830 // The Journal of Modern History. Vol. 62. 1990. P. 681).
Карамзин также покинул деревню в ранней молодости, но его в еще большей степени можно назвать провинциалом по происхождению, так как поместье его отца находилось значительно дальше от Москвы — в Симбирской губернии (еще одно поместье располагалось в Оренбургской губернии). Карамзин, хотя и покинул свои родные места, сохранял с ними связь благодаря своим братьям, оставшимся сельскими помещиками. Им он продал свою часть имения, унаследованную после смерти отца, а полученные средства использовал на свое знаменитое заграничное путешествие и на помощь семье Плещеевых, в усадьбе которых жил некоторое время в последние годы правления Екатерины II {816} . Позднее Карамзин вновь сделался помещиком: получив приданое за первой женой, а после ее неожиданной смерти женившись вновь, он стал владельцем еще нескольких десятков крепостных душ. Однако деревни свои Карамзин посещал редко и всерьез хозяйством в них не занимался, получая оброк через управляющего [145] . Это и понятно, так как главным делом жизни Карамзина и основным источником его доходов была литературная деятельность, в частности написание и издание Истории государства Российского {817} .
145
О поместье в Макателёмах (теперь это юг Нижегородской области), доставшемся Карамзину в качестве приданого от второй жены, см., например: Макаров А. Хозяйственная деятельность А.Н. Карамзина в усадьбе Рогожка // Нижегородский музей. 2007. № 13 (декабрь). Доступно в Интернете: http:// www.museum.nnov.ru/unn/managfs/index.phtml?id=8007_21, последнее обращение 14.01.2010. Интересно, что сын Карамзина, Александр, попытался реализовать утопический проект своего отца (см. ниже) и стать рачительным, но человечным по отношению к крестьянам помещиком. Однако экономических успехов он достиг — вопреки идеям отца — не за счет усиления барщины, а благодаря устройству в имении промышленных заведений.
Итак, Щербатов и Карамзин были скорее людьми столиц, хотя и сохраняли связь с провинцией. Поэтому говорить о связи их идей о правильном устройстве общества с образом мысли других представителей поместного дворянства, в том числе и провинциального, можно лишь отчасти. И все же в произведениях Щербатова и Карамзина, относящихся к миру большой политики, можно проследить, в частности, представления о том, как должно быть устроено идеальное дворянское поместье. Последнее как своего рода микромир, с одной стороны, уподоблялось, а с другой — противополагалось макромиру государства. Поместье как государство в миниатюре могло служить идеальным образцом для последнего, и, наоборот, элементы государственной практики, усвоенные на службе в столицах, могли привноситься в жизнь поместья, делая его своеобразным государством в государстве.
Как я постараюсь показать, образы поместья и представления о «правильном» отношении к нему его владельца существенно различаются у Щербатова и Карамзина. Тем не менее нетрудно заметить и общие черты в изображении обоими мыслителями характера социальных взаимосвязей внутри поместья. Это прежде всего характерное для обоих авторов идеологическое конструирование роли помещика как защитника и покровителя своих крестьян, их руководителя в труде и в повседневной жизни.
Такой патерналистский образ помещика — «отца» своих крестьян — находит параллели в античном представлении о главе «дома». Этот «дом» является не только хозяйственной, но и социальной единицей и включает в себя как членов семьи, так и рабов, которые по своему положению уподобляются детям, неразумным и неполноправным, нуждающимся в руководстве и заботе. «Дом» противопоставляется «полису» как сфере, в которой действуют полноправные граждане. Соответственно, «домостроительство», в котором рабы и домочадцы должны безоговорочно подчиняться отцу семейства, противопоставляется «политике», где каждый гражданин несет.полноту ответственности за свои действия. Таков идеал античной демократии, предполагающий противопоставление свободных греков, граждан своих полисов, подданным восточных деспотов. Для государств восточного типа, с точки зрения античной теории, противопоставления между «домостроительством» и политикой не существует. Подданные деспотических государств, каковы бы ни были их бедность или богатство, а также место в социальной иерархии, являются всего лишь рабами верховного деспота. Имущество, общественный статус и самая жизнь подданных такого государства никак не защищены от произвола верховной власти{818}.
Классицистические увлечения эпохи Просвещения позволяли русским дворянам осмыслять свою социальную роль в рамках античных категорий. Дворянин-помещик, читавший тексты античных греческих и римских авторов (если не в оригинале, то во французском переводе), мог представлять себя в качестве «гражданина отечества», а Россию — как своего рода «республику» дворян, хотя и с монархической формой правления (как демонстрировал пример Польского государства, одно не обязательно противоречило другому). Такое представление могло только укрепляться сознанием того, что в течение всего XVIII столетия монархия была подвержена угрозе дворцовых переворотов, а привилегии дворянства постоянно укреплялись. Конечно, республиканский идеал в его чистом виде был бесконечно далек от российской реальности, в некоторых отношениях больше напоминавшей восточный деспотизм. Однако здесь речь идет не о социальной реальности как таковой, а о мировоззрении определенной части образованного дворянства, которая вдохновлялась республиканскими идеалами и руководствовалась образами, почерпнутыми из античной традиции.
В русле этой традиции дворянин, считавший себя «гражданином» и «сыном отечества», мог полагать, что политической свободой он обладает, в частности, потому, что является материально независимым главой «дома», хозяйство которого основано на труде рабов. Свобода, таким образом, предполагала рабство и была основана на нем. Крепостных
Принимая такое отношение к крепостному праву как распространенное явление в русской дворянской среде (были, разумеется, и исключения, например Александр Николаевич Радищев), мы должны тем не менее обращать внимание на оттенки. Было бы неисторичным мерить дворянских мыслителей XVIII и начала XIX столетия одним аршином с защитниками крепостничества в эпоху Великих реформ.
В то же время даже для тех дворян, которые считали необходимым сохранение крепостного права в России, критика «рабства», исходившая от западноевропейцев, не проходила совершенно бесследно. Многие из европейски образованных дворян дорожили репутацией России как «европейской державы», и им вовсе не хотелось выглядеть обитателями «восточной деспотии», «рабами» царя и «рабовладельцами» в «восточном» смысле слова. Русские помещики, отвергая западную критику крепостничества как принципа, оказывались восприимчивы к аргументам, обосновывавшим экономическую неэффективность «рабства».
Западные критики рабства предполагали, что единственным побуждением к труду для раба может быть лишь страх наказания, — следовательно, никакой экономической инициативы от раба ожидать невозможно. Таким образом, рабство служило для этих критиков объяснением экономической отсталости России, низкой производительности ее сельского хозяйства. Дворянские идеологи не могли принять такого объяснения, и некоторые из них, подчеркивая различие между античным рабством и русским крепостничеством, полагали возможным использовать экономическое стимулирование работников для увеличения доходности поместий, — а это предполагало предоставление крестьянам некоторых гарантий, прежде всего в имущественной сфере. Другие же дворяне уповали скорее на традиционные методы принуждения, предполагавшие строгий надзор помещика за всеми сторонами крестьянского труда, желательно личный. Таким образом, в центре возникшей в дворянской среде дискуссии находился вопрос о том, как, не отменяя крепостного права, стимулировать труд непосредственных производителей — крестьян. Спор шел о том, можно ли добиться улучшений лишь путем личного контроля (заменявшегося в те периоды, когда дворянин был занят на службе, подробной хозяйственной перепиской, а также регламентами и инструкциями для управляющих) или же необходимо и возможно использовать собственную материальную заинтересованность крестьян, предоставляя им определенные гарантии того, что плоды их дополнительных усилий не будут попросту экспроприированы помещиком{820}.
Выбор одного из этих двух решений предполагал и разную степень вовлеченности помещика во внутреннюю жизнь его владения. Строгий контроль подразумевал постоянное вмешательство владельца, а лучше всего — переселение в поместье и повседневное участие в его хозяйственной жизни. Другие, косвенные формы контроля, предполагавшие использование материальных стимулов, не требовали таких значительных затрат времени и усилий со стороны владельца и были более совместимы с государственной службой или какими-то другими занятиями (например, литературными, как в случае Карамзина).
Далее мы постараемся показать, как специфические стили мышления, присущие Щербатову и Карамзину и отражающие в какой-то мере особенности двух разных исторических периодов, сказывались на предпочтении того или иного решения указанной проблемы — стимулирования крестьянского труда.
Утопия и практика «домостроительства» в системе экономических и политических взглядов Михаила Щербатова
Взглядам М.М. Щербатова как политического мыслителя и выразителя интересов дворянства, а также биографии этого общественного и государственного деятеля посвящена довольно обширная литература. Среди важнейших работ о нем можно упомянуть дореволюционные труды, несколько книг, вышедших в советское время, ряд работ европейских и американских исследователей и, кроме того, недавние диссертационные исследования, написанные в нашей стране{821}. Особенностью дореволюционной историографии было стремление классифицировать мировоззрение Щербатова как либеральное или консервативное, причем такого рода попытки неизбежно приводили к противоречивым результатам. Так, например, Венедикт Александрович Мякотин{822}, представитель либерального народничества и один из редакторов журнала Русское богатство, опубликовавший подробное изложение общественно-политических взглядов Щербатова в одном из очерков в своей книге{823}, отмечал «узость» общественного идеала Щербатова как выразителя интересов дворян — владельцев крепостных. В то же время Мякотин отмечал положительные, с точки зрения позднейшего либерализма, черты в мировоззрении Щербатова, прежде всего его стремление к созданию правового государства и, соответственно, его критику правления, основанного на произволе вельмож и фаворитов, характерном для России в период правления Екатерины II. Александр Александрович Кизеветтер, историк и один из видных деятелей кадетской партии, опубликовал очерк, посвященный роману-утопии Щербатова Путешествие в землю Офирскую. Кизеветтер отмечает характерные черты этой утопии, не позволяющие говорить о «прогрессивности» взглядов Щербатова, — в частности, использование труда рабов и стремление Офирского государства защититься от возмущения низших общественных слоев при помощи крепостей и армии — и все это в «идеальном» государстве! С другой стороны, некоторые черты, по мнению Кизеветтера, приближают мировоззрение Щербатова к идеалам внесословного правового строя. В частности, историк с одобрением отмечает мысль Щербатова о том, что все свободное население (а не только дворяне) может участвовать в законодательной деятельности, а также его требование непременного судебного решения, основанного на строгом соблюдении существующих законов, как единственного источника наказания: без него никто не может быть лишен жизни, чести или имущества. В целом Кизеветтер полагает, что Щербатов был «красноречивым идеологом основного процесса нашей социальной истории XVIII столетия — создания дворянской привилегии на основе крепостного крестьянского труда»{824}. И в то же время он утверждает, что Щербатов, «поделив свои идеалы между будущим и прошедшим, создал себе мировоззрение, оказавшееся действительно неосуществимой утопией»{825}. В этом отношении историк-либерал, вслед за Александром Ивановичем Герценом, противопоставляет Щербатова и Радищева, отмечая стремление последнего к тому, чтобы «свободными были все граждане». Кизеветтер писал: «История показала, кто из двух утопистов был ближе к исторической правде; история показала, что более радикальная утопия была наиболее дальновидной, а потому и наименее фантастичной»{826}.