Двойная игра

Карау Гюнтер

«Почему ремонтники в берлинских отелях носят по ночам такие же шляпы, как американцы на конных скачках?» — размышляет Виола. В лифте она задумчиво рассматривает покрасневшее на морозе лицо Дэвида, отчего еще контрастнее белизна его висков.

— Рад тебя снова видеть, — говорит он как ни в чем не бывало, будто они встретились в вестибюле, а не на крыше отеля. — Наметился ли прогресс в твоих поисках?

Забыв о загадочных обстоятельствах их встречи, она начинает темпераментно излагать впечатления прожитого дня. Из своей комнаты она приносит фотокопии

рукописей государственной библиотеки. Потрясающе, неповторимо, незабываемо! Она бросается Дэвиду на шею и благодарит за путешествие, позволившее ей сделать это открытие. Он, улыбаясь, отстраняется. Наконец ему удается снять пальто. Из нагрудного кармана он осторожно вынимает маленький магнитофон и запирает его в сейф, спрятанный в стене за сдвигающимся в сторону зеркалом.

Виола подкрадывается к нему со спины и закрывает ему руками глаза.

— Тебе привет от господина Будды, — говорит она и вкладывает ему в руку купленную в восточноберлинском антикварном магазине папку с гравюрами.

Он переворачивает титульный лист, и ему с первого взгляда становится ясно, какое это оригинальное и редкое издание.

— Поистине удачная покупка.

Он с интересом рассматривает гравюры, и все же в его реакции заметно некоторое разочарование.

Она подходит к бару-холодильнику, вмонтированному в шкафчик из красного дерева, отделанный под старину, н звенит бутылками и хрусталем. Доверху налитые бокалы, которые она осторожно ставит на стол, сразу запотевают.

— Водка, — поясняет она. — Выпьем за мой удачный визит на ту сторону.

— На здоровье, — говорит Дэвид по-русски. — За твой успех!

Он осторожно цедит водку через сложенные трубочкой губы — так, как обычно пьют горячий чай. Некоторое время они сидят молча.

Затем Виола тихо произносит:

— На крыше все-таки был человек, и вовсе не рабочий-ремонтник. И ты знаешь это.

— А что знаешь ты?

— Я слышала ваш разговор. С каких это пор ремонтников доставляют в берлинские отели на самолете из Вашингтона?

— Кто тебе такое сказал?

— Ты!

Он задумчиво смотрит на нее: Что тебе еще известно?

— Его фамилия Хопкинс.

— Тихо! Забудь это имя навсегда!

— Попытаюсь. Но зачем ты меня пугаешь? Вы говорили о твоей смерти. Что все это значит?

Он вытягивает длинные ноги и с отсутствующим видом рассматривает носки своих ботинок. Она восхищается его хладнокровием, но вдруг слышит это нервное клацанье фишек в его руке.

— Кто такой Шмельцер? — продолжает она упорно расспрашивать. — Какое отношение имеет его смерть к тебе?

— Все это неинтересно, — тихо говорит он. — Интересно другое: если ты слышала меня, значит, могли подслушать и другие.

— Я была одна. Звуки доносились через трубу. Так что не беспокойся.

Он берет ее за руку и сажает рядом с собой в кресло:

— Я боюсь за тебя. Мне не следовало брать тебя с собой в эту поездку, я не должен был тебя впутывать. Но иначе ничего не получалось. — он улыбается ей: — А ты, оказывается, взбалмошная девчонка. И будет очень правильно,

если я отошлю тебя подальше отсюда, назад к Каролине, в ее тихий, обособленный рай.

— Я что-нибудь натворила? Я не должна была подслушивать? Клянусь тебе, я уже все забыла. — Она вскакивает и глядит на него с вызовом: — Впрочем, я не позволю играть со мной в кошки-мышки и отослать меня. Почему ты не доверяешь мне? Во что ты не хочешь меня впутывать?— Она подходит к креслу и прижимает его голову к себе: — Умоляю тебя, Дэвид: кто покушается на твою жизнь и почему? Тебе грозит опасность? Так неужели я оставлю тебя одного?

Он слышит, как бьется ее сердце — часто и гулко.

— Успокойся, с тех пор как тот человек, о котором мы говорили, мертв, меня тоже считают мертвым.

— Я ничего не понимаю. Ты что, убил этого человека? Почему тебя преследуют? — Она все еще прижимает его голову к себе.

Он осторожно высвобождается из ее объятий, берет бокал и ставит на стол;

— Ты пьешь слишком много крепких напитков.

— Я пью для того, чтобы у меня полегчало на душе. Каким счастливым мог быть сегодняшний день! Но ты, Давид, так и не ответил на мои вопросы. Странно, что и кузен сказал мне не все.

— Что ты имеешь в виду?

— Не знаю, как тебе объяснить. Обаятельный человек, ориентирующийся в жизни, хотя, похоже, никогда не покидал пределов своего мирка. он просто чудо в нашем разнесчастном роду! Для меня это приобретение, которое поможет мне понять самое себя. Развлекал он меня по-королевски. И все же у меня было такое чувство, что он о чем-то умалчивает. Дэвид, почему не отвечают на мои вопросы? И почему меня ни о чем не спрашивают?

Профессор Штамм неподвижно сидит в своем кресле, неловко подогнув длинные ноги.

— Говори, говори, — произносит он, глядя куда-то мимо нее. — Когда говоришь, рождаются вопросы, а иногда и ответы.

— Он пригласил нас обоих. Ты поедешь со мной? Он-то сюда приехать не может. Он — та последняя, тонкая как волосок нить, которая связывает меня с Берлином.

Внезапно он вскакивает с кресла, хватает ее и неловко пару раз вращается с ней по комнате:

— Все будет хорошо. А теперь иди. День сегодня у тебя был долгий и утомительный.

Уже лежа в своем номере в постели, она снимает телефонную трубку:

— Дэвид?

— Да?

— Ты уже спишь?

— Нет, я говорю по телефону с молодой дамой.

— Ты договариваешься с ней о свидании?

— Да, но потом.

— Дэвид?

— Да?

— Можно мне хотя бы думать о тебе?

— Я тоже думаю о тебе.

— Спокойной ночи, Дэвид.

— Спокойной ночи.

Она тотчас засыпает, а просыпается в страхе от сна, которого в момент пробуждения уже не помнит, но от которого продолжает трястись. Часы на расположенной вблизи Церкви бьют один раз. Город, который никогда полностью не спит, гудит под окном. Ей необходимо с кем-нибудь поговорить, чтобы страх развеялся, и она хватается за телефон. В трубке слышится лишь частое попискивание. Тогда она звонит портье.