Двойная радуга (сборник)

Абгарян Наринэ Юрьевна

– Вы заметили, сейчас люди совсем перестали слушать друг друга, Марк?

– Почему вы так думаете?

– Я давно прочитала у какой-то писательницы, что беседа – это касание душ. Не правда ли, очень точное сравнение? Я хорошо понимаю, что это такое, словесное единение было у нас с Грэгом в самом начале. Случалось с вами такое, Марк? Вы встречаете человека, а он заканчивает ваши предложения. Вы существуете на полусловах, полутонах, а ваши половинчатые реплики складываются в ладный текст. Вы читали одни книги, смотрели одни фильмы, влюблялись в одинаковые строчки песен – все удивительные совпадения, которые и считать не берешься, так их много.

– Я знаю, каково это, Элис, – и действительно знал.

– Но прислушайтесь к диалогам на улицах, в ресторанах, да вот здесь, на пляже. Как они напоминают монологи, которым суждено оставаться без ответа. Каждый хочет говорить о себе. На первый взгляд, это нормально: ничья жизнь не интересует человека так досконально, как собственная. Но нормально лишь до того момента, когда вдруг поймешь: наша планета – из тех, где каждый хочет говорить о себе, а другого не слышит.

Ты делишься: «У меня прохудилась крыша. Каплет с потолка. Что делать, как починить – ума не приложу». И слышишь в ответ: «А я послезавтра улетаю на Арубу, представляешь? Плюс тридцать, бар с бесплатными коктейлями и никаких телефонов. Красота!»

«А я… А мне… А у меня…» Вам не кажется, что это ненормально?

Она ждала от меня реакции, но я мог сказать только одно:

– «Я» в этом мире звучит громче всех слов, Элис, и оно бесконечно.

Она поворошила палкой угли в затухающем костре и решительно сказала:

– Но полная тишина еще ужаснее. Ох, Марк, вы что-нибудь знаете про тишину? Вечную, оглушительную тишину в доме, полном людей?

Я что-нибудь знал.

– Моя жена Анна почти не слышит. Она глухая с рождения, и только слуховой аппарат помогает ей различать некоторые звуки. Мы знаем друг друга с детства. Наши отцы держали закусочную, и мы с Анной крутились поблизости с малых лет. Пока были маленькими, я даже не догадывался, что Анна не слышит. Мы как-то обходились без слов, детям они не особенно нужны до определенного возраста. А потом у нее появился первый слуховой аппарат, и тут уж родители мне все объяснили. Анна – самый добрый человек из всех, кого я знаю. Она и ребенком такой была, очень ласковой. В кафе заходили одни и те же люди, все хорошо друг друга знали, и Анна, завидев гостей издалека или заметив подъезжающую машину, бросала свой велосипед в траве и бежала по пыльной дороге, встречая посетителей радостными цепкими объятиями. Она забиралась на колени к женщинам, а мужчины дружелюбно тормошили ее светлые косички и угощали леденцами. Она читала по губам, ловила слова и всегда улыбалась, даже если не понимала чего-то. Могла сбежать неожиданно и через полчаса дать мне в руки листок – картинку, где красным карандашом был нарисован мальчик с кисточками. «Это ты», – неслышно произносила она губами, и сердце мое усиленно колотилось. Тогда об этом как-то не думалось, а сейчас вспоминаю, что маленькая Анна будто бы совсем не знала слова «я». Она вся была обращена вовне, к другим людям, они были ей интересны, ее врожденная особенность никак не мешала ее любви. А ведь тишина была для нее звуком всего на свете. Голосом мамы, скрипом качелей, стуком собственного сердца, смехом окружающих, их рассказами. Она и сейчас – всеми любимая радость, Анна.

Элис улыбалась.

– Это прекрасно и удивительно. И даже кажется, что почти невозможно. Знаете, я ведь всю жизнь мечтала, чтобы у меня было именно так. Взаимно и с нежностью. А получилось шиворот-навыворот. Может быть, я неточно формулировала свою мечту.

Я предложил ей сигарету. Показалось, что она делает едва заметное движение пальцами – средним об указательный – похожее на стряхивание пепла. Оказалось, к своему нелегкому душевному положению она добавила еще одну трудность – бросила курить.

– Вы не думайте, мне совсем не хочется сигарет. Просто когда иду куда-то, все время кажется, что иду курить. Но если я закурю, меня тут же стошнит, а я избегаю этого с детства.

Она смотрела, как гоняется у берега за подброшенной в воздух тарелкой-фрисби рыжая собака, и говорила:

– Может быть, Танга нашел дорогу домой. Он ведь из верных дому, мой пес. По крайней мере я в это верю. Я и сама из таких, как Танга. Дом для меня – все. Пристанище и убежище, место для души и тайное логово. Только никакой инстинкт уже не заставит меня туда вернуться.

И она рассказала.

– Я не знаю, когда финал стал очевиден и неизбежен. Помню только, когда почувствовала, что Грэг медленно покидает наш обжитой берег. Когда он перестал целовать меня в губы. Задавать вопросы. Замечать мое настроение. Когда стало очевидно, что я одна тяну нашу историю вечными шуточками, необычными обедами, спонтанными предложениями – в ресторан, за город, в кино, к друзьям. Еще когда случился деловой ужин с его партнерами, и, общаясь в узком кругу, я вдруг почувствовала физическую неловкость: Грэг держал меня под руку. Я в тот момент чуть не сошла с ума от догадки – мы несколько месяцев не были близки и не трогали друг друга, и я отвыкла от обыкновенного прикосновения. Тот вечер был очень добрым и счастливым. Мы много шутили, на обратном пути воодушевленный Грэг обнимал меня в машине и восторженно рассказывал о том, как мы проведем отпуск у океана, возьмем с собой Тангу, а телефоны отключим. Будем просыпаться в десять, купаться, читать рядом, заниматься любовью, объедаться, много гулять. Обещание было так правдоподобно, что в голове мгновенно нарисовался весь кинематографический ряд нашего будущего, которое все изменит к лучшему.

Но все вернулось на круги своя, едва отъехало такси и мы открыли входную дверь. Дом вновь превратил нас из мужа и жены в два тела, перемещавшихся из комнаты в комнату разными маршрутами, не пересекаясь. Грэг отвернулся и заснул, а я напилась до беспамятства. С утра он принес в постель алка-зельтцер, спросил, как я себя чувствую и может ли он чем-то еще помочь. Я мотнула головой и с того дня не произнесла ни слова.

Дом остался жить привычными звуками. Шумел по утрам фен, булькала кофемашина, фонил телевизор, скребли по тарелке вилки. Грэг входил после рабочего дня, разувался, снимал пиджак, на ходу развязывал галстук, склонялся и целовал меня в висок. Поцелуй в висок – очень нежный жест и спасительный, он позволяет избежать прикосновения к губам. За губы ведь можно ухватиться, как за шанс, и увлечь в любовное продолжение. А ему было проще не переключаться на новую волну, не прикладывать усилий, не отдавать. В его теле уже зарождалась страшная душевная болезнь, от которой нет спасения. Внешне все было как всегда. Грэг рассказывал про индекс Доу-Джонса и про упавшие цены на бензин, а чаще ничего не рассказывал. Читал, слушал новости, гладил Тангу. Все было как было всегда. Только голоса у меня не было.

Элис Броуди подняла на меня глаза и спросила:

– Вы тоже считаете, что любовь живет три года, как пишут в одной популярной книге?

– Нет, Элис, я думаю, что это очень пошло – так считать.

Потому что у меня была Анна. И я любил ее столько лет, сколько знал.

– Я тоже не верю. Мы с Грэгом продержались дольше, но дело было вовсе не в количестве лет.

Она много говорила в тот вечер. Может быть, впервые за месяцы.

– Мой школьный учитель музыки – непризнанный, как водится, гений – был очаровательным джентльменом благородных в прошлом кровей и тихим пьяницей в настоящем. Он уделял женскому миру много внимания, но музой своей называл одну. Женщину неброскую, тихую, не отсвечивающую при нем, но из тех, что глянут исподлобья, а назавтра Троянская война. Она вытаскивала его с сомнительных сборищ, отмывала, переодевала в свежее, забирала у непутевых друзей его стоптанные ботинки, ключи и иногда деньги. Она знала, что он слабак и неудачник, но он был ей нужен и такой: странный, безвольный, грешный, любой. Как-то осенью мы столкнулись с ним в цветочной лавке. Он был трезв, разговорчив и галантен, как всегда. Цветочница бесцеремонно скользнула по простым, хотя и опрятным одеждам и предложила:

– Возьмите хризантемы, только что срезанные. Для вас букет и бесплатная тесьма.

Мы переглянулись, он улыбнулся загадочно и немного виновато и отошел к другим вазам:

– Моя жена любит розы, я прошу вас – одиннадцать белых.

Он неспешно выбирал цветок за цветком, будто писал натюрморт, и мне казалось, что в глазах у него нарисована ее будущая радость. Моя жена любит розы. Интересно, Грэг знает, какие цветы я люблю?

– Вам когда-нибудь везло в лотерее, Марк? – Элис неожиданно меняла тему разговора.

– Ни разу в жизни. А всегда хотелось, чтобы это случилось хотя бы однажды.

– Не расстраивайтесь. Может быть, именно поэтому вам повезло в любви. И в этом смысле вы – счастливчик поудачливее всех вместе взятых, кому достался ценный денежный приз. А я как раз из тех, кому в придорожной грязи блеснет медным боком коллекционный пятицентовик и чьи пять номеров из шести выпадут в лототроне. Моя очередь на регистрацию в аэропорту окажется самой короткой, а, если я поеду с вами в машине, светофоры будут давать зеленую волну.