Двойной без сахара
Шрифт:
— Но ты же получил степень профессора. Как же ты…
— Хочешь знать всю историю? — Шон схватил меня за руку, чтобы оттащить от церкви. — Тогда пойдем сядем куда-нибудь, возьмем по… — он запнулся. — По кофе. По ирландскому кофе. С виски.
О, нет. Никакая история не стоит того, чтобы ты напился!
— Английский рынок, — попыталась напомнить я.
— Я помню все, что обещал Моне и тебе тоже. Найдем паб рядышком с рынком, а потом купим продукты и домой. Не надо так на меня смотреть! Я тот, кто я есть. Тот, от кого тебя еще минуту назад воротило. Ничего не изменилось. Я больше не играю на волынке и не ставлю студентам отметки. Я кручу краны. И это то, от чего я получаю удовольствие. Хочешь считать меня идиотом, считай. Я не собирался и не собираюсь производить на тебя впечатление. Мне плевать, каким ты будешь меня вспоминать. Я уверен, через месяц ты даже не вспомнишь, как меня зовут!
— Шон!
Он зажал в ладонях
— У меня сердце отплясывает Риверданс, — усмехнулся Шон. — Что ты со мной делаешь?
Шон ухватил меня за щеки и поцеловал, как в тот первый раз на кухне — в моей груди сердце замерло, и я едва дотянула живой до конца поцелуя. Вернее, меня спас старичок. Он шарахнул Шона по спине и бросил на ходу:
— Я жду звонка!
Шон явно хотел выругаться, но старого профессора окружали экскурсанты. Тогда Шон выдохнул и сильнее прижал меня к груди, но все же выкрикнул вдогонку Брету какую-то гадость на гэлике.
— Не переводи, — попыталась я улыбнуться, но вышла гримаса, потому что я не сумела вылезти из-под его руки.
— Не буду, — Шон взял меня за руку и потащил через кампус иной дорогой. — Так не говорят со стариками, я знаю… Но когда тебя упорно не слышат…
— Шон…
— Не говори ничего, пока не узнаешь всю мою историю. Да и потом не говори, мне уже заранее стыдно. Она такая же глупая, как и история моей собаки. Меня приняли в университете за кобеля, а я оказался сукой…
— Шон…
— Нет, терпение… Во всем, Лана, нужно терпение. Я на трезвую голову подобные вещи не рассказываю.
— Шон, еще слишком рано для выпивки.
— В Ирландии никогда не рано для выпивки, забыла? И я собираюсь заказать тебе кофе… Никто же не знает, что внутри.
— Я распробую виски. Падди мне его уже готовил. Шон, сколько в тебе еще тайн?
— Нет во мне никаких тайн. Я банален, как овсянка без варенья… Еще и остывшая.
Небо неожиданно нахмурилось окончательно, и мы действительно молча бежали через полгорода до паба. Первые капли застали нас на половине пути. Дождь не полил в полную силу, долго моросил, но Шон вымок, а моя футболка под университетским худи осталась сухой. Он усадил меня к бочке, заказал кофе и сбегал в соседнюю лавку за футболкой. День обновок прямо какой-то! Шон сидел передо мной абсолютно новый — теперь в его речах, внимательном взгляде и обходительных манерах не ощущалось диссонанса с внешним видом придурковатого ирландского водопроводчика. Придурковатость молодого профессора ему шла куда больше.
— Пей! — уставился на меня исподлобья змей-искуситель, и я не стала долго сопротивляться.
Дождинки стекали по стеклу, как мурашки по моим голым рукам. Я слизала холодные сливки и добралась до обжигающего грудь кофе. Виски добежало до кончиков пальцев, и те вспыхнули ярче лака, и огонь от них через арену бочки перекинулся на пальцы Шона, но те стали отбивать по краю бочки чечетку, не стремясь навстречу моим.
— Во всех моих неудачах виноват Деклан, — выдал Шон, сгорбившись над бокалом. — Он соблазнил мою сестру, потому мне досталось за татуировку в разы больше, чем следовало ожидать, и мне пришлось бросить школу. Деклан чувствовал за собой вину, потому постоянно пытался влезть в мою жизнь. Особенно, когда понял, что у нас с Карой все слишком серьезно, и ни она, ни я не вернемся домой. Я отбивался, пока хватало сил, а их после строек с каждым днем оставалось все меньше и меньше. Мона закатывала мужу скандалы, требуя вытащить меня из этого дерьма. Она ненавидела Кару настолько, что ни разу не перешагнула порога нашей конуры. А когда я послал Кару в школу, она встала на дыбы и сказала, что сделает все возможное и невозможное, чтобы родители ее от меня забрали. Мне пришлось сдаться — я бросил стройку, стал заниматься ремонтами и пытаться учиться, чтобы сдать выпускной экзамен. Я не знал, куда идти, хотя прекрасно видел, что черная работа утекает из рук — мне почти не с кем стало переброситься английскими фразами, вокруг были одни приезжие. Я сказал Деклану, что не знаю, что делать. Я старался, но был далеко не первым в классе. Мона в лоб сказала, что с Карой я отупел. Нет, я просто устал, устал от того, что в конце месяца мы не могли сходить в магазин. Кара заявила, что бросит учебу и станет работать целый день в сувенирной лавке, а не только вечерами. Но учебу опять бросил я. Тогда Деклан за шкирку притащил меня к Брету Флэнагану и сказал, что я играю на волынке. Идиот, я ее в руки не брал уже несколько лет. Но они заставили все вспомнить, дали стипендию, но денег нам все равно не хватало. Я вновь стал крутить краны, пока Кара не пихнула меня в «Водафон». Так с горем пополам я закончил университет, но бежал оттуда без оглядки, проклиная Деклана на чем свет стоит! Кому я нужен был с волынкой! Раз в год сыграть у кого-то на свадьбе? Я зашвырнул диплом вместе с волынкой в дальний угол и продолжил уговаривать клиентов дать нашей фирме еще один шанс. Но с Карой этого не получилось. Она повесила трубку и разорвала контракт. В тот день я умер. Я не ел, не пил, про душ вообще не вспоминал, как и про работу. Мона с Декланом тогда перепугались не на шутку и позвонили родителям. Я впервые за восемь лет увидел мать — на свадьбе Моны я к ней даже не подошел, прячась у церковных дверей. А сейчас даже не признал сразу… Если бы кто-то рассказал мне, что такое возможно, я бы рассмеялся. Но я был мертв — ни единого желания, ничего… Мать забрала меня домой и кормила через силу. Год они с отцом выхаживали меня, как ребенка. Тогда в наших краях появилась Мойра — родители продали ей старый коттедж, от которого отказались все сестры. Я ожил только тогда, когда начал приводить его в порядок. В тот, что теперь сдаю, я даже не заходил. Я тебе уже называл причину — я до сих пор считаю его своим проклятием. Тогда еще посмел обвинить, как дурак, родителей в том, что это оттого, что они наконец вздумали примириться с Карой и построили нам дом, она меня бросила. Идиотское оправдание, верно? Тяжело признать, что, кроме тебя, никто не виноват…
— Шон… — Я сама нашла его пальцы и сжала. — Не надо опять начинать про Кару, пожалуйста.
Шон кивнул, вырвал руки и выпил за один глоток половину бокала.
— Потом Деклан вытащил меня в Корк, решив, что только учеба вновь сделает из меня человека. Я включился в сбор фольклора, поехал к старику, который научил меня играть на волынке, но больше не получал удовольствия ни от игры, ни от историй, ни от лекций, которые меня заставляли читать. Я делал все на автомате. И вечерами на автомате же улыбался Моне, которая не отпустила меня из своего дома даже в учительское общежитие. В выходные я колупался в ржавых трубах, и, когда дом начал оживать прямо на глазах, я тоже ожил и уже не так ненавидел тупых студентов. Но от проклятья фейри легко не отделаешься. Заболела мама. Очень тяжело. Я решил, что это моя обязанность ухаживать за ней теперь. У сестер мужья и дети, а у меня только дурацкий университет. Я доучил семестр и уехал. Только мать не выздоровела, и после похорон я запил. Настолько сильно, что отец позвонил Терри, мужу Йоны. Тот пытался привести меня в чувства, но я был совсем невменяемым. Тогда они забрали отца в Дублин, где он и умер через год. Меня же взяла на себя Мойра и до сих пор обо мне заботится, как добрая бабушка или строгая фейри, но ничего не требует, просто любит. И я просто люблю ее. И еще Джеймс Джойс, хотя не знаю, как она осталась со мной жива.
— Почему ты не вернулся в университет? — задала я вопрос, с которого все началось.
— Потому что я не люблю преподавать, сколько раз повторять? — почти выкрикнул Шон. — И потому что считаю членов Европейской комиссии идиотами. Потому что не хочу учить бесполезному. И потому что только Мойре и Джеймс Джойс плевать, какого цвета моя футболка к вечеру.
Но в новой ты, Шон Мур, выглядишь куда эффектнее, но говорить об этом не стоит. Не сейчас во всяком случае.
— Ты научил играть племянников, — попыталась я хоть немного поднять ему настроение, но не получилось. Он смотрел поверх моей головы на бар, и я поняла, что его нужно срочно уводить отсюда.
— Я уже сказал, для чего это сделал. Не заставляй меня идти по кругу! Я лучше научу их менять на дверях замки, потому что их отец способен лишь лампочку вкрутить, и то со второго раза.
Шон не дождался моего приглашения. Сам встал и пошел к выходу. Ему явно хотелось остудить голову. Только дождь успел закончиться, а разуваться и прыгать по лужам было бы совсем по-американски, а ирландский профессор позволяет себе подобное только в деревне.
— Почему рынок называется английским? — спросила я, входя под сень трехполосного ирландского флага.
— Потому что когда его открыли, здесь разрешалось торговать только англичанам. Как, впрочем, и покупать. У ирландцев не было таких денег. Сейчас название не трогают, потому что, раз, привыкли, а, два, — Шон сощурился, — рынок, где торгуют теперь одни ирландцы, просто обязан называться английским, согласна?
Ангар в два этажа: наверху у перил виднелись столики, а внизу все было заставлено прилавками. Народу немного — без очередей можно обойтись. И славно, а то я не в силах выдержать столько запахов за раз.
— Хочешь мороженого? — Шон потянул меня к первому же прилавку. — Обедаем или скорее ужинаем уже дома, чтобы не обижать мою сестренку.
Я взяла соленую карамель — наше крем-брюле, только менее сладкое, но с вафельной трубочки сахар так и сыпался, и Шон не преминул стряхнуть с моих губ крошки. Хорошо только пальцем.
— Купим торт?
Я кивнула с набитым ртом. Пусть покупает, что хочет— я не буду сравнивать свои вкусы с вкусами Моны. Я всеядна. Особенно после прогулки на таком шибко свежем воздухе. Я съем все, даже под испепеляющим взглядом Кейтлин.