Двойной Леон. Istoriя болезни
Шрифт:
— Как-то святой Петр попросил Иисуса подежурить у ворот в рай. Тот стал, смотрит, какой-то мужичок ободранный прется. Ну, Христос, дело ясное, спрашивает: «Добрый человек, кто ты, как сюда попал?» А тот потупился: «Я — бедный плотник. Всю жизнь прожил в бедности. А потом родился у меня сын, пошел по свету и много доброго людям сделал». Христос удивленно: «Папа?!» А старик тоже удивился, поднимает глаза: «Пиноккио?!»
— На ту же тему: Поднялся старый еврей на гору Синай, подымает руки к небу и говорит, типа, Господу: «Боже мой, выслушай меня, старого еврея, — я всю жизнь был правоверным и послушным, ни законов, ни заповедей твоих не нарушал, все конкретно, по понятиям, правда? Так за что же мне такая страшная кара — сын мой подался в католики?» Тут гром, молния, разверзаются небеса, появляется Господь и говорит еврею: «А мой?» Въехал, нет?
— Такие истории надо с самого начала рассказывать, сечешь?
— А что там сначала было?
— Ну, как же. Приходит к психиатру старенький такой дедушка — седой, морщинистый, борода до пояса, в глазах что-то похожее на старческий маразм. «Садитесь, дедушка, — говорит ему психиатр. — Давайте, рассказывайте все по порядку, все с самого начала. Как это случилось?» — «Так-таки с самого начала?» — «Да, да. С самого самого. Когда все началось». «Ну, вначале, — говорит старик, — я сотворил Небо и Землю…»
— Ну, ты в натуре, не очень-то богохульствуй. Тем более там не спят, все слышат.
— Ничо, все там будем. А теперь короткое объявление: «Одинокий киллер из интеллигентной семьи познакомится с разочарованным в жизни пенсионером с целью отработки контрольного выстрела».
«Одинокий киллер», — отчего-то засело в моей голове. Абсурдное словосочетание. Киллер всегда одинокий. Единственное исключение — двойной Леон.
— Wellcome back. Продолжаем наш молодежный марафон, — захлебывались мои астральные друзья, — парад старых анекдотов для тех, кто родился недавно. Приходит, типа, мужик к ветеринару и приводит здоровенного такого пса. Слон, а не собака. Ветеринар посмотрел и говорит, а какие, мол, проблемы. А мужик ему отвечает: «Со здоровьем у него все ОК, но он, бляха, последнее время на „Запорожцы“ стал бросаться». «Ну и что? Собаки часто на „Запорожцы“ бросаются» — это доктор, типа, отвечает. А мужик: «Да это херня, что он на них бросается, — он потом их в поле уносит и где-то там закапывает».
— Значит, заходит в лифт тетка, вся такая нагруженная сумками, пакетами разными — с рынка, типа. А тут только двери закрываться стали — забегает мужик какой-то подозрительный, в таком длинном плаще, в черных очках, сексуальный маньяк, одним словом. Тетка уже нажала последний этаж, а чувак начинает расстегивать плащ, не спеша так расстегивает — а под плащом ничего. Ваще ничего. Голый. А тетка взмыленная такая со своими сумками смотрит на него и говорит: «Вот черт, опять забыла купить колбасу и яйца!»
— В Большом театре дают «Евгения Онегина». Еврей сидит рядом с москалем и спрашивает у него: «А Онегин — еврей?» «Нет». «А Татьяна — еврейка?» «Не-а».
«А Ольга — еврейка?» «Да нет, никакая она не еврейка». «А, может, Ленский — еврей?» — спрашивает с надеждой в голосе. Москаля уже достало конкретно, и он отвечает, чтоб тот отстал: «Еврей! Еврей! Расслабься!» После дуэли Онегина с Ленским еврей говорит с дрожью в голосе: «Один еврей на всю оперу был, и того убили».
— Это похоже, как мужик заснуть не может и все думает: «Есть Бог или нет? Наверное, нет. А может, все-таки есть? Или нет? Кто его знает? Может, и есть, а скорее всего нет». Собрался спать, а заснуть никак не может: «А вдруг все же есть? Нет, наверное, нету. А если есть?» Тут голос такой с неба: «Нет меня, нет! Спи уже!»
Вот, кажется, мои эфирно-астральные двойники добрались и до меня. Но даже эфирно-астральное «спи уже!» на меня не действует — в голове полная каша из их ди-джеевских приколов:
— Тетенька в лифте душит Ленского кольцом охотничих колбасок — яйца она так и не купила, по пшеничному полю за гигантским облезлым сенбернаром гоняются проктологи на «Запорожцах» и кричат: «Да сплюнь ты, наконец, этот шестисотый „мерседес“,оркестр играет похоронный марш на барабанах Страдивари…
Вдруг то ли в наушниках, то ли с башни ратуши раздается бой часов — пять утра. А в наушниках звучит чистый и прозрачный детский голос:
— Святой Боже, в Пресвятой Троице единый! С покорным сердцем склоняюсь перед тобой и сердечно тебя благодарю. Благодарю Тебя за то, что пробудил меня от ночного сна и укрыл от беспощадной смерти, за то, что могу служить Тебе и возносить Тебе славу. Благодарю Тебя, мой Боже, за здоровье, за все Твои дары и любовь, которыми так щедро наделяешь меня всю мою жизнь.
Господи, это знак, это знак Твой, значит, у меня есть шансы вырваться отсюда. Я поспешно засовываю под язык таблетку валидола, которую почему-то до этого момента держал в руке, и взволнованно, но из-за таблетки не слишком отчетливо, повторяю вслед за спасительной фонограммой:
— Господи, дай мне встретить с душевным покоем все, что принесет мне этот день. Дай мне полностью положиться на Твою святую волю. Во всякий час этого дня наставь и поддержи меня. Какие бы вести ни получил я сегодня, научи меня принять их со спокойной душой и твердой уверенностью, что на все — Твоя святая воля. Во всех делах и словах моих руководи мыслями и чувствами моими. Во всех неожиданностях не дай забыть мне, что все послал Ты. Научи меня просто и мудро относиться ко всем людям, никого не обижая и не печаля. Господи, помоги мне перенести усталость и все события этого дня. Направляй волю мою, научи меня молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать и любить. Аминь.
Я еще некоторое время лежу, ожидая, когда рассосется валидол, а потом встаю, с отвращением ставлю охладевшую бутылку на подоконник и начинаю сосредоточенно собираться.
Мне понадобятся два полиэтиленовых пакета — для белья и туалетных принадлежностей. В это время меня никто не потревожит. Немного беспокоит возможность судорг или спазмов от ледяной воды, но это всего лишь беспокойство однажды сильно испуганного человека. Я пройду в конец коридора, зайду в „санузел“, положу пакет с читым бельем на лавку, на него сверху свернутое полотенце. Потом я войду в душевую кабину и прицеплю пакет с туалетными принадлежностями к проволочной сетке на неработающей лампе. После с ловкостью обезьяны и маниакальным упорством „моржа“ тщательно вымоюсь антибактериальным мылом, поливая себя из шланга. Мыть голову холодной водой — дело не из приятных, но сегодня я пойду до конца, не останавливаясь ни перед чем. В ходе моих гигиенически-цирковых номеров с грустью замечу, как исчезнет в отверстии стока черешневая косточка, которая несколько лет тому назад застряла в рельефной подошве резинового шлепанца. Это настоящая потеря, но сейчас не время для рефлексий. Потом, вглядываясь в полутемное еще окно, кое-как побреюсь и еще раз приму ледяную купель и докрасна разотрусь полотецем. Найду какую-то подозрительную тряпку и разгоню по полу разбрызганную воду. Одевшись во все чистое и тщательно сложив грязное белье в пакет, соберу туалетные принадлежности и, повесив полотенце на шею, вернусь в палату.
Когда я вошел в палату, Николай как раз делал гимнастику. Чтобы не отвлекать его, я улегся на кровать и закрыл глаза. Молодец он, Николай. Не пропадет. Куда мне до него. Он вот сможет выдержать здесь еще пару недель. Я — нет. Я должен во что бы то ни стало вырваться сегодня на свободу, иначе сорвусь и тогда уж точно попаду в сульфазиновый рай.
Полежав еще немного, начинаю собираться. Главное, ничего не забыть. Оставлять что-либо в больнице — плохая примета. Лучше уж швырять крейцеры, драхмы, злотые, песо, центы, сентаво, сантимы, пиастры, пенни и шилинги с королевским профилем в вонючие венецианские каналы. Но пусть это делают другие. Я же собираю свой небогатый скарб, педантично укладывая его в сумку.